Лидия Белова

Для какой цели я родился

О философской основе "Героя нашего времени" М.Ю.Лермонтова

Поговорим о «Герое нашего времени», но не о положительных и отрицательных чертах его главного персонажа, а о том, что же хотел сказать нам Лермонтов своим горячим, напряженным, насыщенным мыслью повествованием. Разговор этот, думаю, к месту и ко времени: социально-психологический анализ, в середине 50-х годов занявший место анализа вульгарно-социологического, в конце 80-х в свою очередь тихо скончался, а на его месте в новое время пышным цветом расцвел анализ «бытовой». Больше всех, пожалуй, пострадал от этой метаморфозы Лермонтов: в новейших статьях и лирических эссе наших критиков и стихотворцев замелькали гневные тирады о том, например, как смел Печорин подстраивать похищение Бэлы, ни за что ни про что обижать Грушницкого и княжну Мери, а сам Лермонтов – окружать романтической дымкой своего героя-злодея. Современная критика, забыв о прозрениях предшественников (Д.Андреева, В.Розанова, Д.Мережковского...), так и не поднялась до анализа философско-эстетического, единственно плодотворного в отношении лермонтовских произведений. (Говорю, конечно, об общем состоянии критики, не отказывая ей в единичных удачах.)

Мы игнорируем тот очевиднейший факт, что «Герой нашего времени» создан не бытописателем, а писателем-философом, всю свою короткую жизнь мучительно размышлявшим над проблемами вечными: о смысле жизни, о добре и зле, о возможностях самореализации талантливой личности, о способности общества создавать условия для такой самореализации... Предварительным итогом этих размышлений и стал «Герой нашего времени», а затем должна была последовать трилогия, которая включила бы в себя роман о царствовании Екатерины II и пугачёвщине, роман о декабристах и роман о лермонтовской современности. Не успел. И нам остается понять то, что носил в своем уме и сердце Лермонтов, по единственному его зрелому и законченному прозаическому произведению – фактически прологу к той духовно богатой и эстетически совершенной «второй реальности», что так и не получила воплощения под пером писателя-философа.

Следя за перипетиями судьбы Печорина, автор вместе с ним проверяет не дающую им обоим покоя мысль: «зачем я жил? для какой цели я родился?» Для решения этой загадки и автор, и его герой готовы ставить эксперимент на собственной жизни: или я, рискуя собой, открою смысл человеческого существования, или погибну; гибель пугает их меньше, чем бессмысленность жизни, а смысла они не находят ни в суете Грушницких ради звездочек на эполетах и женитьбы на княжне, ни в собственной бескорыстной погоне за острыми ощущениями. (Но разница между ними все-таки остается весьма существенная: автор готов ставить эксперимент только на собственной жизни, а его герой – и на жизни других.)

У главного философского вопроса, решаемого в «Герое нашего времени»: есть ли высокий смысл в человеческом существовании? – имеются ответвления, ведущие к Востоку, к его религиозно-философским системам: верна ли теория фатализма? если верна, то какова роль личной воли в построении человеческой судьбы? имеет ли право человек не заботиться о самосохранении, раз его судьба «написана на Небесах»?

Всё построение романа, перекличка его образов, то или иное разрешение конфликтных ситуаций подчинено осмыслению этого главного вопроса и его ответвлений, причем автор – художник и философ одновременно – подходит к решению теоретических проблем путем их проверки жизнью, судьбой героев. Роман притягивает к себе любого читателя своей авантюрно-приключенческой фабулой, а также и читателя-мыслителя, занятого собственными мучительными размышлениями над смыслом жизни. Роман с годами читается со всё большим интересом, ибо всякий раз заново увлекает острой интригой, изяществом формы и с каждым перечитыванием раскрывается в новых своих философских глубинах и эстетическом совершенстве. В короткой статье не скажешь обо всем – остановлюсь лишь на некоторых ракурсах темы.

С вопроса о роли Предопределения в судьбе человека начинается «Фаталист» – ключевая повесть «Героя нашего времени»: «...разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на Небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra». Задумывается и Печорин, возвращаясь от майора С. пустыми переулками станицы: «...звёзды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником!»

Рассуждение это построено весьма лукаво: оно имеет целью не убедить нас в исчерпанности проблемы, а заставить задуматься над нею всерьез, столкнувшись с явно легкомысленным подходом к ней Печорина; убедительной эта тирада может показаться лишь тем читателям, которые отличаются «несчастной доверчивостью... к буквальному значению слов» (о таких людях говорил автор в предисловии к «Герою нашего времени»).

Лермонтов знает, что «исправителем людских пороков» (тоже его слова из предисловия) невозможно стать путем нравоучений, впрямую изрекая истины. И он обращается к сердцу и воображению читателя, к его подсознанию. Рассуждение о звёздах нужно ему, чтобы акцентировать внимание на главном вопросе повести, ни в чем пока читателя не убеждая. В рассуждении этом два заведомо слабых звена, даже и специально подсвеченных автором как слабые. Первое: конечно, светила небесные не принимают участия в наших ничтожных делах, но им не могут быть безразличны деяния глобальные, способные повлиять на судьбу всей планеты Земля и даже на стабильность ее орбиты, ибо нестабильность хотя бы одного небесного тела влечет за собой хаос в сферах небесных. И второе: огонек, зажженный «на краю леса» беспечным странником, не может быть принят за аналог погибающих бесследно страстей человеческих: всем ясно, сколь опасен такой огонек для всего леса (по пословице: от копеечной свечи Москва сгорела).

В общем, герою якобы «смешно», он убежден, что фатализм достоин лишь скептической ухмылки, но читателя он своим рассуждением не только не рассмешил и не убедил, а скорее склонил к противоположному мнению.

Заканчивается же история, начатая таким образом, беседой с Максимом Максимычем:

«Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу всё, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет Предопределения...

– Да, жаль беднягу... Чёрт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».

И опять лукавство, ибо добиваться от Максима Максимыча больше и нечего, – он уже сказал: «видно, уж так у него на роду было написано!» То есть в Судьбу, в Предопределение он верит. Склонен верить, судя по этим лукавым ходам, и автор. Но все-таки верит не до конца, и нас вовсе не презирает свысока, сам отлично зная Истину, а заставляет, умоляет вместе с ним решить этот вопрос – хотя бы начать неравнодушную, заинтересованную работу над его решением. Предлагать нам это в качестве «школьного задания» бессмысленно: мы ждем от художественной литературы развлечения, а не обучения, – и он, автор, заставляет нас включиться в его мучительные размышления, воздействуя на наш мозг изнутри: он рисует перед нами образы, которые как бы легким облачком проникают, просачиваются в наше сознание из сферы подсознания.

Не забудем, что к началу работы над «Героем нашего времени» (1837–1838 гг.) Лермонтов не только прекрасно знал мировую литературу в лучших ее образцах, но и открыл многие тайны создания шедевров, пересоздавая их своей рукой, как пересоздавал он пушкинского «Кавказского пленника» или осваивал опыт западноевропейских романистов и драматургов, оказавших огромное влияние на его раннее творчество (назову хотя бы три имени: Шекспир, Вальтер Скотт, Шиллер).

Ведь что происходит в конце романа «Герой нашего времени»? Мы уже во власти образов и сюжета повести «Фаталист», мы только что вместе с Печориным избежали опасности при разоружении пьяного казака, мы еще помним зарубленного Вулича, – и тут откуда-то из небытия возникает совершенно нами забытый Максим Максимыч (о нем не только в «Фаталисте», но и в двух предыдущих повестях – ни слова). Совершенно нами забытый – и совершенно спокойный, уютный, будто никуда и не исчезал. И пока он на наших глазах неторопливо, обстоятельно рассуждает об «азиятских курках» и «винтовках черкесских», мы осмысляем его появление: перекидываем мысленный мостик к началу романа, к последней встрече Максима Максимыча с Печориным, мгновенно вспоминаем о гибели Печорина по дороге из Персии, соединяя эту гибель с только что произошедшей гибелью Вулича; всё это происходит непроизвольно – и неожиданно формулируется в вопрос: а так ли уж случайны эти две смерти «сразу» – Вулича и Печорина? А кто еще погиб в этом романе? Бэла... Грушницкий... да и Мери... да и Вера... и старуха с мальчиком... И всё это – случайности?..

А кто счастлив, кстати? Кто выиграл эту жизненную битву, разворачивавшуюся перед нами?.. Никто... Что же это такое? И зачем она, эта жестокая битва – то с оружием, то без него, но всегда губящая людей?.. Может быть, истинный смысл жизни и ее ценности находятся в совсем иной плоскости, чем та, где мы их ищем, и абсолютно не совпадают с нашими расхожими представлениями?.. Хоть садись и заново перечитывай роман, и заново решай всё тот же вопрос: есть ли Предопределение, или наша жизнь – лишь цепь случайностей? Кольцевая композиция. Радуга, одним концом упирающаяся в финал романа, другим – в его начало. И освещающая всё его пространство.

Никакая философская лекция или проповедь не воздействовала бы на нас сильнее, не убедила бы нас глубже в существовании Небесных Сил, в участии Светил в наших делах, чем этот ход к нашему сознанию через подсознание.

Лермонтовский ответ на вопрос о Провидении содержится и в глубинах этого романа, и в других произведениях, в частности и особенно – в стихотворениях, созданных в последние месяцы жизни:

«В небесах торжественно и чудно, // Спит Земля в сияньи голубом...» («Выхожу один я на дорогу...», 1841);

«...И звёзды слушают меня, // Лучами радостно играя» («Пророк», 1841).

Эти грандиозные космические картины никак не могут быть бессмысленными и случайными. Но в таком случае что же: бессмысленно лишь человеческое существование? А если оно не бессмысленно, то, видимо, не бессмысленны и страдания людей? «...Зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...» Необъятные – и бессмысленные, не приложимые ни к каким высоким целям? Возможно ли такое?

Еще и еще раз задумываясь над этими вечными вопросами, приходишь к таким мыслям: может быть, смысл человеческого существования – в формировании души, в подготовке ее к жизни в Мирах Высших, и это не только не исключает, а и с неизбежностью предполагает всяческие испытания? Видимо, неисполненные честолюбивые замыслы, материальные потери, прочие беды окупаются духовными обретениями? Может быть, душа действительно бессмертна, а период земной жизни лишь дает импульс ее дальнейшему развитию?.. То есть истины христианской религии благодаря Лермонтову вновь становятся живыми и горячими, сбрасывают с себя пудами навязшую на них скуку «всех их читателей, чтителей, попечителей, толкователей» (в кавычках – слова М.Цветаевой из дневниковой записи 1919 г.).

Глубокое знакомство с творчеством Лермонтова показывает, что трагические сомнения и упреки самому Творцу Вселенной в жестокости к людям не лишали его изначальной веры в светлый Высший Мир, в жизнь бесконечную, космическую, из высот и далей которой земная жизнь выглядит лишь кратким эпизодом. И в то же время вера не заставляла его презирать «эпизод», отказываться от земных забот и радостей ради более прекрасного космического бытия. Хотя в минуты отчаяния он просил Бога сделать так, чтобы «Тебя отныне // Недолго я еще благодарил», но были у него и другие мольбы к Богу – о прощении за слишком сильную привязанность к земной жизни с ее страстями («Не обвиняй меня, Всесильный...», 1829); была уверенность, что земная жизнь не забывается и Там («Любовь мертвеца», 1841).

Ощущение глубины, многослойности жизни высекало искры озарения в его сознании – и появлялись такие стихотворения, как «Ангел» (1831), «Когда волнуется желтеющая нива...» (1837), «Молитва» (1839), «Сон» (1841). В таких стихотворениях (а я перечислила лишь малую часть их) Лермонтов перекликался с религиозными мыслителями, но шел он к открытию метафизических истин не только путем расширения и углубления теоретических знаний, а прежде всего путем собственных, индивидуальных прозрений.

Творчество Лермонтова заставляет всерьез задуматься над истинностью древних религиозных верований о небесном происхождении человека, о существовании Высших Миров, о космических странствиях души, о ее связи с земным миром... Его творчество подтверждает, подкрепляет реальность грандиозных «фантастических» картин «Розы Мира» Даниила Андреева, а также древней космогонии, основы которой складывались на Востоке. Знакомство с религиозной философией Востока, особенно интенсивное с 1837 года, оживило интуитивное знание Лермонтовым чуть ли не с детских лет тех истин, которые тысячелетиями хранит для себя и для всего мира Восток – родина не только азиатских, но и европейских народов (арийских, или индоевропейских, по терминологии этнологов и лингвистов).

Вся глубина проникновения Лермонтова в законы и истины космогонии еще не осознана нами. Ум и сердце гения могли освоить метафизические истины – результат тысячелетних прозрений человечества – по малейшим их фрагментам, вошедшим в соприкосновение с собственными глубинными убеждениями; творчество Лермонтова свидетельствует именно о таком познании сути древней религии и философии, ибо мир его произведений многомерен, включает в себя не только земное бытие, но и бытие Вселенной, прорыв в Космос. Об этом свидетельствуют и «Демон», и «Штосс» («У граф[ини] В... был музыкальный вечер...»), и многие стихотворения, и записи в рабочих альбомах – заготовки будущих произведений.

Статья Л.А.Беловой о философской основе «Героя нашего времени» была опубликована в журнале «Литература в школе», 1994, №6.

P.S. В 2006 году хочу добавить к этой статье 1994 года несколько строк:

“Герой нашего времени” – роман о человеке юном, полном сил и еще не наигравшемся в полудетские игры. “Да и молод же он был!” – эти слова Руфина Дорохова о Лермонтове можно отнести и к его герою. Доказать всем и самому себе, что он непобедимый обольститель женщин, что он не только петербургский дэнди, а и воин-романтик, способный похитить красавицу по древнему обычаю горцев… – и так далее, плюс эгоизм молодости и богатства, характерный для знакомых автору юных аристократов. Всё это – бурление и выплески шампанского, не всегда приятные окружающим. А вместе с этим – ничем не заглушаемая тоска по серьезному делу, тоже характерная как для автора, так и для во многом близкого ему Печорина…

Смысл моего P.S.: не судите лермонтовского героя слишком уж строго: ведь был он очень еще молод. Юрий Самарин, хорошо знавший глубину натуры и нравственности Лермонтова, говорил о нем как об авторе “Героя нашего времени”: “Он бы оправдался” (проживи он подольше).

После показа по телевидению в июне 2007 года телефильма “Печорин” вынуждена сделать еще одно добавление. Мы увидели фильм-ненависть – к Лермонтову, к его герою, к русскому – вернее, российскому – офицерству (оно ведь всегда было многонациональным). Нам продемонстрировали также вопиющую безграмотность в изображении светского и офицерского быта; говоря коротко: впечатление такое, будто фильм о Кавказе создавали австралийские аборигены. Исполнитель главной роли охарактеризовал этот телефильм очень точно: "Плевок в Вечность" (говорил-то он о другом, но об этом - воистину точнее не скажешь).

Вот почему, кстати, независимо от наличия фильма, телефильма, спектакля надо читать классику самому, т.е. беседовать с гением без посредников.– Л.Б.