Лидия Белова
Об ошибках в современном лермонтоведении
О Лермонтове, его семействе, его друзьях создано (и продолжает создаваться) множество вымыслов. Причины тут разные – начиная с негативных высказываний недоброжелателей и заканчивая поверхностными суждениями журналистов, ни на чём, кроме слухов, не основанными.
Начну с примера самого легкого, который не вызывает в душе протеста и обиды за поэта, а только свидетельствует о равнодушии издателей к истине.
Многочисленные прижизненные портреты Лермонтова (в том числе словесные) сохранили для нас его облик: Михаил Юрьевич был смуглым, черноволосым (кое-кто отмечает небольшую светлую прядь надо лбом, выделявшуюся среди черных волос); у него были необычайно выразительные карие глаза, полные то грусти или глубокой думы, то искромётного веселья; иногда взгляд становился тяжелым – если останавливался на человеке неприятном; в общем, глаза его воистину были «зеркалом души». Но вот фрагмент из «воспоминаний» немецкого писателя и переводчика Фридриха Боденштедта – он рассказывает о своих встречах с Лермонтовым в Москве в 1840-м и 1841-м годах:
«Гладкие, белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке».
Как видим, этот портрет имеет к Лермонтову весьма слабое отношение. Но кого-то он напоминает, особенно при знакомстве с еще одним фрагментом из тех же «воспоминаний» Боденштедта:
«У вошедшего была гордая, непринуждённая осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть усы, он выронил на паркет бумажник или портсигар и при этом нагнулся с такою ловкостью, как будто он был вовсе без костей…»
Кого это напоминает, становится ясно при перечитывании «Героя нашего времени»:
«Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки […] белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб […] о глазах я должен сказать еще несколько слов. Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся!”
Ясно, что Боденштедт переписал в свои “воспоминания о Лермонтове” портрет Печорина. Издал он эти “воспоминания” для немецких читателей в 1852 году, в составе двухтомника своих стихотворных переводов Лермонтова на немецкий язык. Видимо, поначалу рассчитывал на то, что его читатели не знакомы с романом “Герой нашего времени”, а позже, осмелев, включил этот явный плагиат в книгу “Воспоминания из моей жизни” – издал ее в 1888 году.
Боденштедт известен и другими мистификациями, о которых обычно упоминается в комментариях к сборнику “М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников”, однако о том, что его словесный портрет Лермонтова – тоже мистификация, никто из комментаторов не говорит, и факт встреч Боденштедта с поэтом не подвергается сомнению. Фантазии немецкого “очевидца” и по сей день включаются в сборник о “М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников”, а особенность взгляда Печорина “широкая публика” переносит на самого Лермонтова.
Но это – самая безобидная из выдумок о поэте. Одна из самых неприятных, с окарикатуренным словесным портретом Лермонтова, принадлежит нашему соотечественнику – Ивану Сергеевичу Тургеневу. Он «вспоминает» о двух встречах с Лермонтовым: «в доме… княгини Шаховской и, несколько дней спустя, на маскараде в Благородном Собрании, под Новый, 1840-й, год».
Начну с маскарада. Историкам и литературоведам, занимающимся XIX веком, хорошо известно, что никакого новогоднего празднества в Петербургском Дворянском Собрании тогда не было: всё петербургское дворянство отмечало Новый год в Зимнем дворце, приглашенное туда императорским семейством, – вместе с Новым годом праздновалось восстановление дворца после грандиозного декабрьского пожара 1837 года. Лермонтов присутствовал на этом празднестве и как офицер Лейб-гвардии Гусарского полка: на подобных торжествах лейб-гвардейцы несли дежурство. Тургенев опирается в своих «воспоминаниях» исключительно на стихотворение Лермонтова «1-е января» (1840-го), не зная, что поэт говорит в нем о бале не в Дворянском Собрании, а в Зимнем дворце.
Далеки от реальности и «воспоминания» Тургенева о вечере у княгини Шаховской, где он видел якобы «угрюмого, насупившегося» Лермонтова. Дело в том, что в юности, при жизни Лермонтова, Тургенев не был вхож в дома петербургской знати, хотя любил сочинять истории о своих великосветских знакомствах, – об этом обстоятельно пишет Авдотья Панаева в книге «Воспоминания», периодически переиздающейся и в наше время. Кроме того, существует множество свидетельств того, что Лермонтов никогда не был в обществе угрюмым. Напротив, и в светской, и в военной среде он бывал душою общества. Об этом пишет графиня Евдокия Ростопчина, вспоминая о вечерах у нее самой и у Карамзиных, Одоевских, Смирновых: “…мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости”.
Почему составители сборника «М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников» десятилетиями игнорируют эти факты, выдавая выдумки Тургенева за реальность, непонятно. Не думаю, чтобы кто-либо из лермонтоведов не знал о грандиозном пожаре в Зимнем в 1837 году и о празднестве в честь восстановления дворца или не читал «Воспоминания» современницы Лермонтова Авдотьи Яковлевны Панаевой.
Вслед за Тургеневым выдумывают всяческие нелепости о Лермонтове, в том числе о его внешности, современные литературоведы и журналисты. Уточню некоторые реальные факты. В Лейб-гвардию («королевскую гвардию») брали людей красивых, стройных, хорошего роста. Императорское семейство окружало себя живыми цветами – гвардейцами и фрейлинами. Негативные вымыслы о внешности Лермонтова опровергаются уже самим этим обстоятельством, а еще более – воспоминаниями многих его современников. Например, сослуживец поэта по Кавказу Константин Мамацев вспоминал в своих «Записках», что Михаил Юрьевич был «среднего роста, со смугловатым лицом и с большими карими глазами»; а далее: «И как же он был хорош в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом!» Другой современник, Николай Лорер, писал о пребывании поэта в Пятигорске в 1840 году: «Лермонтов был душою общества и производил большое впечатление на женский пол». Уж наверное, для этого необходимо было обладать и недурной внешностью. Прозвище «Маёшка» (персонаж французских карикатурных листков) прилипло к Лермонтову в юнкерской школе не из-за его внешности, а из-за слухов о том, что он втайне от всех пишет роман о горбуне («Вадим»). Соученик Лермонтова по юнкерской школе Александр Меринский говорит об этом: «Разумеется, к Лермонтову не шло это прозвище, и он всегда от души смеялся над ним… Зимою в большие морозы юнкера, уходя из школы, надевали шинель в рукава, сверх мундиров и ментиков; в этой форме он, действительно, казался неуклюжим», будучи «плотным, широкоплечим». Только и всего. К досужим выдумкам относится и «хромота» Лермонтова. В начале обучения в юнкерской школе он получил тяжелейшую травму, взявшись укротить дикого жеребца, с которым не могли справиться егеря; бешеной скачки испугалась кобыла и ударом копыта раздробила колено лихому наезднику. Лермонтов надолго оказался прикованным к постели. Вылечившись, он не хромал, но правая нога срослась не совсем ровно. Опять-таки – только и всего.
Есть и вполне объяснимая причина появления ошибок (хотя это не делает их простительными): кому-то из авторитетных литературоведов однажды попали в руки неатрибутированные тексты, рисунки – он мимоходом посмотрел их, высказал «сиюминутное», ни на чём не основанное предположение – и вот это предположение пошло гулять по свету. Так до сих пор гуляет по свету подпись под лермонтовскими зарисовками к поэме Пушкина «Домик в Коломне»: «Возможно, это портрет Варвары Лопухиной». Между тем на рисунках – лицо чисто мужского типа, не имеющее ни малейшего сходства с Лопухиной, да еще и снабжённое лихими гусарскими усами. Чтобы определить, что это серия зарисовок пушкинского героя – гусара в женском парике, – достаточно хотя бы поверхностно знать творчество Пушкина и обратить внимание на год создания рисунков: в 1833-м году был опубликован «Домик в Коломне» и в том же или в 34-м году сделаны рисунки, ибо они находятся в юнкерской тетради Лермонтова. Серия этих рисунков легко расшифровывается: гусар под окнами дома Параши – гусар в женском парике – гусар с еще не сбритыми усами, примеряющий парик… Да и с какой бы стати Лермонтов, переехав в Петербург, стал изображать любимую Вареньку, подрисовывая ей лихо закрученные усы? Тем не менее в последние годы эта нелепая подпись – «Варвара Лопухина» – даже и вопросительный знак утратила, подается уже как утверждение, не подлежащее сомнению.
О таком же равнодушии к истине свидетельствует давняя ошибка в атрибутировании стихотворения «Ma chere Alexandrine…» и зарисовки его героини, сделанной на том же листке, под текстом. Приведу первую строфу этого «макаронического» восьмистишия (на трех языках, вперемешку) и ее перевод:
Ma chere Alexandrine,
Простите, же ву при,
За мой армейский чин
Всё, что же ву экри… –
Моя дорогая Александрина,
Простите, Вас прошу,
За мой армейский чин
Всё, что я Вам пишу…Стихотворение относится к весне 1840 года, когда Лермонтова, после дуэли с Барантом, перевели из гвардии в армейский полк и когда в самом разгаре был их роман с Александриной – Александрой Осиповной Смирновой-Россет. К ней поэт обращается со своими шутливыми извинениями, и на рисунке под текстом стихотворения легко угадывается ее фигурка, ее длинные, красиво уложенные в дамскую прическу волосы. Между тем один литературовед в 1920-х годах, в поисках «подходящей» Александрины, отнёс это стихотворение к дальней родственнице поэта Александре Углицкой, в 1840 году – юной барышне. У Лермонтова не было никакого повода для извинений перед нею со ссылкой на свой «армейский чин», да и портрет героини послания невозможно отнести к юной барышне. Тем не менее ошибочное атрибутирование по сию пору входит во все издания лермонтовских текстов.
Да что говорить о таких «пустяках», когда даже день рождения Лермонтова отмечается неверно! Родился он 2-го октября 1814-го года, то есть по новому стилю – 14-го октября. Сохранился документ из Духовной консистории, выданный Елизавете Алексеевне Арсеньевой для определения внука в Университетский Благородный пансион; документ этот основан на записи в регистрационной книге Трёхсвятской церкви, что у Красных Ворот, и в нем значится совершенно определенно: «родился… 1814-го года октября 2-го дня». Правильно указана дата рождения – 2-е октября – на памятнике Лермонтову, установленном в 1916 году возле Николаевского кавалерийского училища – бывшей лермонтовской Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (Школа, естественно, располагала документами).
Ну а третьего октября отмечался день рождения в семье, поскольку родился мальчик поздно вечером. Бабушка, для которой было привычно обращаться с датами весьма вольно (собственный возраст она увеличила ради сохранения при себе внука больше чем на 10 лет), повелела поставить дату «3-е октября» даже на памятнике внуку в фамильной часовне в Тарханах. И биограф Лермонтова Павел Александрович Висковатов, запутавшись, придумал формулировку: «родился в ночь со 2-го на 3-е октября». Из-за этой невразумительной формулировки (ибо «в ночь» – может означать и 2-е: если до 12-ти ночи, – и 3-е) постепенно утвердилась вторая цифра, неверная. Между тем день рождения поэта знаменателен своей перекличкой с годом рождения: там и там 14 – и даже с годом гибели: те же цифры, только в обратном порядке – 41. Предмет размышлений о смысле таких перекличек для знатоков магии чисел.
Долгое время все читатели думали, что версия о самоубийстве деда Лермонтова, Михаила Васильевича Арсеньева, имеет документальное основание, и потому, хочешь не хочешь, приходится в нее верить, хотя это нелепое самоубийство из-за любви к коварной соседке никак не вяжется с реальной биографией Арсеньева. И только недавно современный исследователь Д.А.Алексеев аргументированно доказал, что история с самоубийством придумана двумя биографами поэта: П.А.Висковатовым, который сочинил первоначальную версию, и П.К.Шугаевым, присочинившим детали к ней. См.: «Вопросы биографии М.Ю.Лермонтова. Научно-публикаторский журнал», 2008, №3, с. 12–37, статья «Легенда о самоубийстве М.В.Арсеньева (Генезис мифа)».
Не было у М.В.Арсеньева ни романа с красавицей-соседкой Н.М.Мансыревой, ни охлаждения к собственной жене, Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова, урождённой Столыпиной), как не было и самоубийства, а был – апоплексический удар. Романические выдумки двух биографов Д.А.Алексеев объясняет их невнимательностью к документам и склонностью к сенсациям, к ничем не подкрепленному сочинительству.
Становится понятно, что для М.Ю.Лермонтова фраза в «Герое нашего времени» об апоплексическом ударе у вполне здорового, в расцвете сил человека была не теоретическим соображением, а давним переживанием, связанным с рассказами о неожиданной для всей семьи смерти деда. Напомню годы жизни М.В.Арсеньева: 1768–1810, то есть прожил он менее 42-х лет (скончался 2-го января 1810 года). И вот грустное наблюдение Лермонтова в «Княжне Мери» (дневниковая запись Печорина от 3-го июня): «…гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара».
Добавлю, что и история «сложных» отношений Юрия Петровича Лермонтова (отца поэта) с его юной супругой Марией Михайловной – тоже выдумка очередного биографа, якобы получившего эти сведения от старожилов села Тарханы в 1930-х годах. Можно ли верить «воспоминаниям», собираемым через сто с лишним лет после события? Д.А.Алексеев на нескольких анекдотических примерах подобных «воспоминаний» доказывает, что это опять и опять домыслы, возникавшие по вине безответственных «биографов» на фоне очень скудных реальных сведений о семье поэта.
Подробнее остановлюсь еще на одной нелепости – пожалуй, самой удручающей. В 1873-м году издатель журнала «Русский архив», собиратель биографических сведений о Пушкине Пётр Иванович Бартенев сочинил сатирический перепев пушкинского «К морю» – «Прощай, свободная стихия…»; у Бартенева – «Прощай, немытая Россия…». Сочинил – и выдал за редкостную находку: якобы это автограф самого Лермонтова, чудом попавший к нему в руки. Издатель Собрания сочинений Лермонтова Петр Александрович Ефремов попросил показать ему этот автограф – вместо этого Бартенев выдвинул другую версию: он сам записал текст «со слов современника»; однако так и не назвал фамилию мифического современника. Естественно, Ефремов отказался публиковать восьмистишие, даже и в разделе приписываемых Лермонтову текстов.
Однако через 16 лет, в 1889-м году, нашелся-таки доверчивый человек – уже упоминавшийся Павел Александрович Висковатов – и опубликовал «находку» Бартенева в журнале «Русская старина» как произведение Лермонтова. И только через сто лет известный наш критик Владимир Бушин неопровержимо доказал авторство Бартенева. Статья Бушина «Курьёз с шедевром» была опубликована в журнале «Слово» в 1989 году, в №10. Однако и по сию пору издатели включают «Немытую Россию» в сборники произведений Лермонтова. Причина, на мой взгляд, проста и удручающа: в последние годы стало нормой выпускать якобы новые издания произведений классиков и книг о них, просто воспроизводя старые издания (в том числе и устаревшие комментарии) – со всеми их ошибками, при полном игнорировании достижений литературоведения за прошедшие годы. То есть новым годом на титуле книги издатели только вводят читателей в заблуждение.
Вот из-за такого горестного положения дел я и взялась в начале 90-х годов за книгу о Лермонтове, предварительно опубликовав множество статей о нем в разных периодических изданиях – все с одной целью: восстанавливать истину, опровергать вымыслы, уже закрепившиеся в сознании многих как якобы реальность. Поводом же к созданию не только статьи, а и целой книги послужило открытие, которое я сделала при чтении книги издательства «Наука»: «Александра Осиповна Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания». – Книга вышла в свет в 1989 году, к 175-летию со дня рождения поэта; подготовлена С.В.Житомирской.
Мы можем быть благодарны Житомирской за то, что она изучила и собрала в одну книгу всё литературное наследие Смирновой-Россет, при этом не подправляла ее текст ради логической безупречности или хронологической последовательности (как делала в 1929-м и 1931-м годах Людмила Васильевна Крестова), а опубликовала все тексты в подлинном их виде, снабдив детальными комментариями и указав на встречающиеся у Смирновой-Россет ошибки – например, в именах или датах. Таким образом мы получили самое полное и авторитетное издание мемуарного наследия Смирновой-Россет – приятельницы Софьи Карамзиной, Евдокии Ростопчиной, Жуковского, Вяземского, Пушкина, Гоголя – и Лермонтова.
Внимательное чтение биографических Записок и мемуарного романа Смирновой-Россет, включённого в эту книгу, сопоставление их с биографией и творчеством Лермонтова и привело меня к открытию: дав своему герою другое имя, Александра Осиповна на самом деле рассказывает о Лермонтове, о горячей, ревнивой любви, которая длилась со времени их знакомства осенью 1838-го года и вплоть до гибели поэта. В предпоследнем из сохранившихся писем Лермонтова – к Софье Карамзиной, от 10-го мая 41 года, – он не обошелся без упоминания об Александре Осиповне – замужней женщине, репутацию которой всегда берёг, поэтому упоминание о ней имеет такой вид: «Я хотел написать еще кое-кому в Петербург, в том числе г-же Смирновой, но не знаю, будет ли ей приятен этот дерзкий поступок, и потому воздерживаюсь». Это был последний привет любимой Александрине.
Для того чтобы согласиться со мною, придется прочитать мою книгу – во всяком случае, те ее главы и абзацы, которые посвящены непосредственно развитию их отношений. А пока познакомлю вас с дневниковыми записями Александры Осиповны, которые она сделала после отъезда Лермонтова на Кавказ в апреле 41-го года, в его последний путь. Этими записями я завершила свою книгу «Александра и Михаил», всего лишь заменив вымышленное имя на подлинное. Привожу малую часть из них:
«Михаил, ты уехал. Мне кажется, что Солнце не светит более, что розы поблекли. Те последние, которые ты принес мне, увяли, несмотря на заботу о них…
Я уверена, что Михаил меня любит, он знает, что я люблю его еще в тысячу раз больше… Когда-нибудь он женится на мне, может быть через двадцать лет, когда я потеряю и свою красоту, и свою свежесть… Он любит во мне прежде всего мою душу, а кроме того – общность вкусов…
[Уходя от мужа и его гостей,] я бегу в свою комнату, чтобы думать о тебе, молиться за тебя и посылать тебе всю мою нежность…»
Началась их любовь с вечера у Карамзиных, где Лермонтов читал «Демона». Это было 29-го октября (старого стиля) 1838 года. Прочитаю вам еще один фрагмент из моей книги «Александра и Михаил» – об этой встрече, – предварительно пояснив, что написана книга от имени Александры Осиповны Смирновой-Россет, так как я очень широко цитирую ее воспоминания и без этой условности текст постоянно пестрел бы кавычками:
«Ко времени моего знакомства с Лермонтовым он был уже знаменит. Все знали его реквием по Пушкину, "Бородино» (написанное к 25-летию Бородинского сражения), «Песню про царя Ивана Васильевича…», «Тамбовскую казначейшу» (к сожалению, искалеченную Плетнёвым при публикации в «Современнике»). Ну а «Демон» просто ошеломил всех. Нам казалось, что читает сам Демон. Вы улыбаетесь? Мы тоже улыбались, став свидетелями такого диалога:
– Кто же прототип Вашего Демона? – не без язвительности спросил один из слушателей.
– Я сам, – ответил Лермонтов, озорно блеснув глазами.
– Неужто?! Ведь Демон ужасен.
– Я еще хуже, – рассмеялся Мишель.
Конечно, он шутил, но удивительно, как ему удалось настолько войти в образ своего героя, чтобы увидеть Землю с высоты небес!..
Читал Лермонтов прекрасно, своим то бархатным, то бронзово-звенящим баритоном. Не я одна потеряла голову, слушая его…
Да, конечно, стихотворением «На смерть Пушкина» он уже давно завоевал наше уважение и восхищение, но впечатление от «Демона» было просто ошеломляющим. И с этого вечера у меня оказалось сразу несколько соперниц. Однако сам он выбрал – меня. Заметил, выделил из всего блестящего дамского общества. Мы с ним «взглянулись», как удачно выразился однажды – в повести «Миллион» – Николай Павлов. Мне казалось, что Мишель читает поэму главным образом для меня. Хотя первоначально посвятил «Демона» подруге московской юности Вареньке Лопухиной. И подарил ей – с грустным посвящением…»
Как видите, я не делаю Александрину единственной любовью поэта, чем иногда грешат плохо знакомые с биографией и творчеством Лермонтова журналисты и даже литературоведы, провозглашая его единственной и неизменной привязанностью то Варвару Лопухину, то еще более раннее увлечение – Наталью Иванову. На самом деле увлекался он и той, и другой, и третьей – как всякий молодой человек, живущий полной жизнью, не равнодушный к красоте души и облика. Было бы даже странно, если бы все романы Лермонтова закончились московским периодом его жизни, а в Петербурге, в окружении блестящих красавиц «большого света», ни одна так и не стала для него самой любимой – «женщиной-ангелом», женщиной его мечты, о какой грезит художник Лугин в «Штоссе».
Назову некоторые произведения Лермонтова, посвященные Александре Осиповне. Два из них общеизвестны: в комментариях к произведениям Лермонтова всегда отмечается их связь со Смирновой-Россет. Первое – послание «В простосердечии невежды // Короче знать Вас я желал…» (стихотворение написано в первые месяцы их знакомства, в конце 1838-го или начале 39-го года). Второе – только что упомянутая повесть «Штосс»: Лермонтов начал писать эту мистико-фантастическую повесть в марте 1841 года и успел создать лишь три ее главы. О том, что Александрина – прототип фрейлины Минской в «Штоссе», было хорошо известно их общим друзьям; я в своей книге доказываю, что она же – и прототип мистической красавицы.
Смирновой-Россет посвящено много произведений Лермонтова последних лет жизни – 1839–1841 годов. Это, например, стихотворение, относящееся к началу их знакомства: «Из-под таинственной, холодной полумаски…», – стихотворение редкое для Лермонтова: очень светлое, полное надежды. Ей же – вернее, их ребёнку, как из близкого будущего, – посвящено стихотворение, написанное в мае 1840-го года, когда ребенок еще не родился: «О грёзах юности томим воспоминаньем, // С отрадой тайною и тайным содроганьем, // Прекрасное дитя, я на тебя смотрю… // О, если б знало ты, как я тебя люблю!..»
Отношения с мужем у Александры Осиповны изначально не были гармоничными. В конце концов супруги разъехались и годами не видели друг друга. Вины Лермонтова в их разногласиях не было: начались разногласия задолго до знакомства поэта с бывшей фрейлиной и отнюдь не закончились с его гибелью.
Комментаторы необоснованно относят горькие строки в «Валерике»: «Душою мы друг другу чужды, // Да вряд ли есть родство души» – к Варваре Лопухиной. Между тем у Вареньки никогда не было серьезных конфликтов с другом ранней юности, тогда как у Александрины с непокорным лейб-гвардейцем – были, поскольку она принадлежала к узкому кругу придворных, очень близких к царскому семейству. Позднее, соблюдая деликатность в отзывах о Николае Первом, Александра Осиповна ссорилась со своим молодым другом Иваном Аксаковым, который тоже мог бы сказать в те минуты: «Душою мы друг другу чужды…».
Если история взаимоотношений поэта с бывшей фрейлиной вас заинтересовала, читайте мою книгу «Александра и Михаил»; подзаголовок ее: «Последняя любовь Лермонтова». Продавалась она со времени выхода в марте 2005 года очень широко: в «Доме книги» на Новом Арбате, в магазине «Библио-Глобус» на Мясницкой, в многочисленных магазинах фирмы «Новый книжный» – всюду в отделе мемуаров. Возможно, теперь в каких-то магазинах книга уже раскуплена, но еще есть возможность купить ее непосредственно в издательстве. Трёхэтажное здание «Профиздата» находится рядом со станцией метро «Калужская»; точный адрес: улица Обручева, дом 27, корпус 8; киоск – на первом этаже. Телефон отдела реализации: 128-05-64.
А я продолжу тему досадных ошибок, связанных с биографией Лермонтова. К сожалению, грешат равнодушием к серьезному изучению материалов эпохи не только журналисты и те литературоведы, которые заведомо не считают себя лермонтоведами, но и авторы, опубликовавшие уже не одну книгу о Лермонтове. Клянутся в своей огромной любви к поэту, при этом постоянно, настойчиво и безосновательно оскорбляя самых близких ему людей. Одно время доставалось от таких критиканов сослуживцу Лермонтова по Кавказу Руфину Дорохову; слава Богу, этот этап критиканства миновал – теперь уже практически каждый биограф Лермонтова упоминает о Дорохове как о его преданном друге, сделавшем всё возможное для предотвращения последней дуэли поэта. Зато ополчились на другого его приятеля (и родственника) –Алексея Аркадьевича Столыпина, широко известного как Столыпин-Монго. Когда-то давно была высказана ничем не обоснованная гипотеза о якобы неблаговидной роли Монго в дуэли Лермонтова с Мартыновым. В последние годы нашлись лермонтоведы-любители (не буду называть их имена), которые, не выдвинув ни одного серьезного аргумента в подкрепление этой гипотезы, тем не менее выдают ее теперь уже за неопровержимый факт.
Достоверных материалов о дуэли не существует, но это не значит, что надо подозревать в безнравственном поведении истинных друзей и сослуживцев Лермонтова – Алексея Столыпина, Михаила Глебова, Сергея Трубецкого. Все они вместе с ним участвовали в кровопролитных сражениях на Кавказе в 1840 году, двое – Глебов и Трубецкой – получили серьезные ранения. Юрий Самарин писал о том, как Лермонтов прослезился, рассказывая ему о ранении Трубецкого… С какой стати в книгах якобы «защитников» Лермонтова все эти офицеры, без малейшего к тому основания, превратились в «антигероев»?
Свидетельства секундантов были заведомо неправдивыми, ибо во избежание жестоких репрессий они с самого начала договорились скрывать правду, и в первую очередь – о числе секундантов, поскольку это грозило жесточайшими карами, вплоть до разжалования из офицеров в солдаты. Во многое был посвящен Руфин Дорохов, и он рассказал всё, что знал, писателю Александру Дружинину, ездившему на Кавказ «за правдой» в 50-е годы, – но и тогда, даже после смерти Николая Первого, публикация об истинных причинах и ходе дуэли оказалась невозможной. Так и остались потомки с заведомо ложными «воспоминаниями» Васильчикова и Мартынова да предположениями, домыслами тех, кто знал о дуэли понаслышке. Потомкам приходится разбираться по косвенным свидетельствам.
На мой взгляд, хорошо разобрался в сути дела Леонид Зингер – автор статьи «Загадки второго издания «Героя нашего времени»», опубликованной в 1991 году в журнале «Москва», №7. Зингер доказывает, что истинным организатором дуэли был Александр Васильчиков, сын председателя Государственного Совета, доверенного лица Николая Первого, Иллариона Васильчикова. Васильчиков-младший и устроил дуэль-убийство, еще до прибытия на условленное место Столыпина и Трубецкого: под предлогом надвигающейся грозы потребовал начинать дуэль и крикнул Мартынову «Стреляйте!», несмотря на то что Лермонтов уже направил свой пистолет вверх, «в воздух».
Добавлю и свое мнение о переоценке роли Мартынова в последние годы – после выступлений в печати Николая Бурляева. Ираклий Андроников, зная о Лермонтове и его окружении не меньше, чем Бурляев, никогда не приравнивал Николая Соломоновича Мартынова к «заказчикам» убийства поэта – справедливо отводил ему всего лишь роль исполнителя. А на эту роль «заказчики» нашли бы и кого-нибудь другого, не согласись на нее Мартынов. (Механизм тот же, что в наше время с убийством Игоря Талькова, и так же на слуху у всех было только имя исполнителя.) Сам Лермонтов дал нам ключ к разгадке интриги – в последнем своем прозаическом произведении: мистико-фантастической повести «Штосс» – и в одном из последних стихотворений: «Морская царевна».
Не надо всё сводить к Мартынову и к каким-то тайным организациям за его спиной. Мартынов, выгнанный из казачьего полка за шулерство в картах, мгновенно откликнулся на предложение послужить сильным мира сего – для этого не понадобилось понуждение со стороны каких-то масонов. А тайной долгое время оставалось другое: молодой лейб-гвардеец, которым восхищались дамы «большого света» и даже сама императрица, был неугоден царю: тот боялся, что талантливый писатель, слишком приблизившийся к тайнам Двора, создаст такую «летопись» его эпохи, что с царя мгновенно слетит ореол безупречного «отца народа». Прежде всего именно поэтому не утвердил он ни одной награды, к которым был представлен Лермонтов военным начальством, и более того – следом за Лермонтовым полетел на Кавказ в июне 1841-го года специальный указ царя, повелевающий поручику быть всегда налицо в Тенгинском пехотном полку – «полку смертников», как мы бы сейчас сказали. А придворные лизоблюды, зная о страхе царя за свою репутацию, за разглашение дворцовых секретов, с готовностью взяли на себя роль «заказчиков» убийства. Кстати, Васильчиков-старший (отец секунданта) был известен как хитрый и беспощадный карьерист еще со времен бунта в Семеновском полку и последующего его расформирования: вся эта чудовищная история произошла прежде всего по вине генерала Васильчикова.
Ну а в завершение разговора о Столыпине-Монго остановлюсь на семейных связях Лермонтова и Монго. С семьей Алексея Столыпина бабушка и внук, маленький Мишель, были тесно связаны еще с тарханских (пензенских) времён. Дело в том, с 1816-го и до 1819 года губернатором Пензы был Михаил Михайлович Сперанский, близкий друг родного брата бабушки, отца Алексея Столыпина-Монго, – сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина. Все годы пензенского губернаторства Сперанского из Пензы в Петербург и из Петербурга в Пензу систематически шли письма двух друзей – Сперанского и Столыпина. Сперанский писал сенатору о его пензенских родственниках и о различных перипетиях в семействе Лермонтовых. Бабушке Мишеля он помогал юридическими советами, когда она захотела оставить внука у себя, чтобы дать ему «подобающее» воспитание и образование, чего не мог бы сделать весьма слабо обеспеченный отец. Позже Сперанский даже заезжал в Тарханы – возвращаясь из Сибири, где он в 1819–1821 годах служил губернатором огромного Сибирского края. Заезжал, чтобы повидать сестру своего друга, который в тяжкое для Сперанского время ни на минуту не отрёкся от опального реформатора.
Когда Лермонтов с бабушкой в конце лета 1832 года переехали из Москвы в Петербург, дом Аркадия Алексеевича Столыпина стал первым, куда поэт направился с визитом – для личного знакомства с семейством сенатора. В первом же письме в Москву он пишет о своей поездке «к Вере Николаевне на дачу», то есть ко вдове Аркадия Алексеевича – Вере Николаевне Столыпиной (рождённой Мордвиновой) и к их детям, в том числе к Алексею, которого позже назовёт «Монго», по случайно увиденному на его столе французскому роману «Путешествие Монгопарка».
С Алексеем Столыпиным они очень скоро стали друзьями, о чем свидетельствует вся биография Монго. В Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров он поступил вслед за Лермонтовым, на год позже (Монго приходился ему дядей, хотя был на два года младше племянника). Окончив военную Школу, Алексей Столыпин стал служить в том же Лейб-гвардии Гусарском полку, что и Лермонтов. Впервые отправился на Кавказ не в ссылку и не по приказу, а добровольно («охотником»), и стал служить в том же полку, что и Лермонтов – Нижегородском Драгунском. Прибыли они в распоряжение полка не вместе (как это будет в 41-м году), так как Лермонтов по дороге заболел и потребовалось время для лечения в Пятигорске. Но находясь в расположения полка, под Тифлисом, они вместе несли службу, бывали в гостях у князя Чавчавадзе, готовились к военным экспедициям. Прибыв на Кавказ ради друга и родственника, Столыпин задержался там дольше Лермонтова. В 38-м году вернулся в Лейб-гвардии Гусарский полк, куда уже снова был переведён и Лермонтов. Жили они в Царском Селе вместе, и их квартира служила местом сбора всех офицеров полка. Сослуживцы ценили обоих за ум и благородство, а великий князь Михаил Николаевич грозился «разорить это гнездо», опасаясь излишней спаянности офицеров.
В конце 1839 года Столыпин вышел в отставку. Живя в Петербурге, стал секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Был прощён Николаем Первым ввиду больших заслуг перед Отечеством его отца, сенатора. И получил ворчливый совет императора – в столь молодые лета служить. Вернувшись на военную службу, вновь отправился вслед за Лермонтовым на Кавказ – в прежний их общий Лейб-гвардии Нижегородский Драгунский полк. Лермонтов на сей раз оказался в пехоте – в Тенгинском армейском полку. И все-таки друзья воевали вместе – участвуя в военных экспедициях на Северном Кавказе, в том числе в кровопролитном сражении при Валерике. И в Пятигорск, куда вернулись из Петербурга – из двухмесячного отпуска, полученного благодаря своей доблести на полях сражений, – прибыли вместе. «Жили дружно», как вспоминал их домовладелец Василий Чиляев. (Кстати, Чиляев вёл ежедневные записи о времяпрепровождении двух друзей, живших в его доме, и позже, через много лет молчания, именно Васильчикова обвинял в подстрекательстве к дуэли. Косвенные данные свидетельствуют, что домовладелец выполнял по поручению жандармов обязанности соглядатая, – так ему ли и не знать?)
Как видим, нет ни единого намека на неприязнь между родственниками, которая заставила бы Столыпина способствовать дуэли Лермонтова с Мартыновым. Более того, и в 37-м году, и в 40-м сама Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, просила Алексея сопровождать Мишеньку: тот горяч, а Алёша разумен, рассудителен, удержит его от опасного фрондёрства. Уж наверное, бабушка знала Столыпина-Монго лучше, чем наши литературоведы, через полтораста лет выдвигающие свои гипотезы на пустом месте. И, наконец, надо прислушиваться к мнениям современников, а они дают Монго высочайшую оценку – как личности несомненно благородной. Приведу один из характерных отзывов (Логинова):
«Это был совершеннейший красавец… Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина – значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощённой чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом… Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».
И вот это «чудовищное» пришло в голову и распространяется в наше время – распространяется с невероятной настойчивостью, хотя без каких-либо документальных или хотя бы косвенных оснований. К домыслам о якобы неблаговидной роли Столыпина в дуэли присоединилось еще и предположение Людмилы Николаевны Шаталовой, известной многим по расшифровке рисунков Лермонтова, о сватовстве Столыпина-Монго к Варе Лопухиной после отъезда Лермонтова из Москвы в Петербург. Но вспомним: Алексей Столыпин был младше и Лермонтова (на два года), и Варвары Лопухиной (на год). В 1832-м, когда Лермонтов покинул Москву для учебы в Петербургском университете, Алексею было всего 16 лет, а в год ее выхода замуж за Бахметева (1835-й) – 19, притом он еще учился в той самой юнкерской Школе, которую годом раньше закончил Лермонтов. Ни тот, ни другой не могли в годы учебы свататься к какой-либо барышне: в ту эпоху браки были запрещены даже для студентов, а тем более – для воспитанников пансионов, гимназий, военных училищ. Кроме того, Столыпин – житель Петербурга, и если бы он до своей первой поездки на Кавказ в 1837 году бывал в Москве, навещал там родственников, встречался с Варей, то его имя непременно мелькнуло бы среди перечня молодых людей, одновременно с Лермонтовым бывавших, например, в Середникове – месте постоянного летнего отдыха московских Столыпиных.
Алексей Аркадьевич во всю свою жизнь оставался достойным сыном своего семейства. О семействе добавлю: и его отца, Аркадия Алексеевича Столыпина, и его «петербургского» деда – адмирала Николая Семёновича Мордвинова – декабристы намеревались ввести в революционное правительство, которое должно было состоять из людей в высшей степени порядочных, умных, распорядительных. И Алексей остался на той же нравственной высоте. Когда началась Крымская война, он, давно уже бывший в отставке, в возрасте 37-ми лет, не подлежавшем военному призыву, отправился на Севастопольский фронт. Его друг и ровесник Андрей Карамзин погиб там, Алексея вражеская пуля не достала, но прожил он после войны недолго: скончался в 1858-м году.
О досадных ошибках в статьях и книгах о Лермонтове, в комментариях к сборникам его произведений я обстоятельно писала в статье: «Так ли всё ясно в биографии Лермонтова?» – «Московский журнал», 2001, №7, – и в других статьях, перечень которых содержится в конце книги «Александра и Михаил». Современное лермонтоведение очень нуждается в критическом осмыслении.
2005 год
Вставка о «самоубийстве» М.В.Арсеньева сделана в декабре 2009 г.