Лидия Белова

О духовной родословной М.Ю.Лермонтова

Михаил Юрьевич Лермонтов, преемник и всенародной славы, и трагической судьбы Пушкина, был человеком глубоко верующим. На его религиозно-философские стихи написан ряд духовных песнопений, которые вызывают у слушателей слёзы благодарности. Назову несколько таких стихотворений: «Ангел» («По небу полуночи Ангел летел…»), две «Молитвы» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» и «В минуту жизни трудную…»), «Когда волнуется желтеющая нива…» с его прекрасной заключительной строфой:

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на Земле,

И в Небесах я вижу Бога…

Прочитаем полностью одно из упомянутых стихотворений (1831 года):

По небу полуночи Ангел летел

И тихую песню он пел;

И Месяц, и звёзды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов;

О Боге великом он пел, и хвала

Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс

Для мира печали и слёз,

И звук его песни в душе молодой

Остался – без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков Небес заменить не могли

Ей скучные песни Земли.

Люди верующие понимают, что это стихотворение – не фантастика или художественная метафора, а реальность: речь идет о воплощении души на Земле, о сложном ее привыкании к материальному миру, несравнимому с покинутым духовным.

Автор знаменитого религиозно-философского труда «Роза Мира» Даниил Андреев с горечью говорил о непонимании русской критикой «светлой, задушевной, тёплой веры», что «тихо струится, журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний» «в глубине стихов» Лермонтова. «Надо было утерять всякую способность к пониманию духовной реальности до такой степени, как это случилось с русской критикой последнего столетия [XIX века], – продолжает Даниил Андреев, – чтобы не уразуметь свидетельств об этой реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что Ангел, нёсший его душу на Землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни Земли», есть не литературный приём, как это было у Байрона, а факт».

Духовная реальность передана, по словам Даниила Андреева, и в таких небывалых по своей поэтической музыкальности стихах, как «Ветка Палестины», «Русалка», как пейзажи в поэме «Мцыри» или грандиозные космические панорамы в «Демоне»:

На воздушном океане,

Без руля и без ветрил,

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил;

Средь полей необозримых

В небе ходят без следа

Облаков неуловимых

Волокнистые стада…

Размышления о Лермонтове в «Розе Мира» настолько мудры и прозорливы, что, начав их цитировать, трудно остановиться: никто из писателей и критиков не дал столь глубокой оценки этой космически одарённой личности. Прочитаем еще два абзаца из «Розы Мира»:

«Какой жизненный подвиг мог найти для себя человек такого размаха, такого круга идей, если бы его жизнь продлилась еще на сорок или пятьдесят лет? Представить Лермонтова примкнувшим к революционному движению 60-х и 70-х годов так же невозможно, как вообразить Толстого в преклонных годах участвующим в террористической организации или Достоевского – вступившим в социал-демократическую партию. – Поэтическое уединение в Тарханах? Но этого ли требовали его богатырские силы? – Монастырь, скит? – Действительно: ноша затвора была бы по плечу этому духовному атлету, на этом пути сила его могла бы найти для себя точку приложения. Но православное иночество [монашество] несовместимо с художественным творчеством того типа, тех форм, которые оно приобрело в наши поздние времена, а от этого творчества Лермонтов, по-видимому, не отрёкся бы никогда.

Возможно, что этот титан так и не разрешил бы некогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника [духовного мира] в пророка. Но мне лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого – непредставимого для нас и неповторимого ни для кого – жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все блуждания и падения прошлого преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и просветлённое величие таковы, что всё человечество взирает на этих владык горных вершин культуры с благоговением, любовью и с трепетом радости». (Д.Андреев. «Роза Мира», в 2-х томах, т. 2. – М., Профиздат, 2006, с. 132–133.)

Будучи христианином – по рождению и по культуре, воспитанию в православной семье, – Лермонтов обладал сознанием не просто верующего человека, который принял и усвоил христианскую религию, а сознанием космическим, заставляющим предполагать непосредственный контакт с Небесами, с миром духовным. Многие его стихи свидетельствуют о неколебимой вере в вечную жизнь души, как и в вечную жизнь индивидуального чувство-разума. Вспомним строфы одного из ранних его стихотворений – «1831-го. Июня 11-го дня» (следовало бы назвать это стихотворение при постоянном издании в сборниках Лермонтова – «Стансы»):

Как часто силой мысли в краткий час

Я жил века, и жизнию иной,

И о Земле позабывал. Не раз,

Встревоженный печальною мечтой,

Я плакал; но все образы мои,

Предметы мнимой злобы иль любви,

Не походили на существ земных.

О нет! всё было Ад иль Небо в них.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мысль о Вечности, как великан,

Ум человека поражает вдруг,

Когда степей безбрежный океан

Синеет пред глазами; каждый звук

Страданья или радости для нас

Становится понятен, и себе

Отчёт мы можем дать в своей судьбе.

Убеждение в бессмертии человеческой души остается неколебимым до конца короткой жизни поэта. К 1841 году относится его стихотворение «Любовь мертвеца» с такими строками:

Пускай холодною землёю

Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

Душа моя…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Без страха в час последней муки

Покинув свет,

Отрады ждал я от разлуки –

Разлуки нет…

О космическом сознании Лермонтова свидетельствует и его отношение к природе: поэт ощущает живое дыхание природы, самозабвенно растворяется в ней; особенно хорошо ему в горах, ближе к небу. В 1837 году, находясь в ссылке на Кавказе, он пишет другу, Святославу Раевскому: «…лазил на снеговую гору (Крестовая), на самый верх… и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к чёрту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эти минуты; так сидел бы да смотрел целую жизнь».

Напомню и другое его объяснение в любви горам – фрагмент ритмической прозы, созданный одновременно с великолепной кавказской поэмой «Измаил-бей»:

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых, как дым, улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!.. Воздух там чист, как молитва ребенка…»

А в «Герое нашего времени» встречаем такое признание: «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озарённых южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утёса на утёс».

Лермонтов воспринимает естественной сферой жизни человека Космос во всем его объеме. Незабываемо прекрасны строки из стихотворения «Выхожу один я на дорогу…»:

В небесах торжественно и чудно!

Спит Земля в сияньи голубом…

В поэме «Мцыри» герой ее восклицает:

О, я, как брат,

Обняться с бурей был бы рад!

Глазами тучи я следил,

Рукою молнию ловил…

В «Демоне» поэт вместе со своим трагически-прекрасным героем летит «над грешною Землей», вспоминая те счастливые времена,

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним;

Когда сквозь вечные туманы,

Познанья жадный, он следил

Кочующие караваны

В пространстве брошенных светил;

Когда он верил и любил,

Счастливый первенец творенья!..

Многое в стихах Лермонтова наводит на мысль, что в давнем своем рождении он принимал участие в обустройстве молодой тогда планеты Земля, – так любит он эту планету, ее природу, красивых и смелых людей, ее населяющих; такая боль заполняет его сердце при встрече с человеческим несовершенством, с враждой, убийствами, злобой…

Религиозное сознание Лермонтова включает в себя не только христианство, но и более древние религии. Его Демон в первых редакциях поэмы больше напоминает титана античных времён Прометея, чем падшего Ангела христианской эпохи (частично эта перекличка с Прометеем осталась и в последней редакции поэмы; подробнее об этом: Л.Белова. «Демон ли – лермонтовский Демон?» – журнал «Россияне», 1994, № 2/3, и статья в моем интернет-сайте: http://lermontov1814.narod.ru). Лермонтов ощущает единство и равенство живых душ природы – от камня, или дерева, или водной стихии с ее обитателями до человека. Вспомним такие его стихотворения, как «Тростник», «Морская царевна», «Дары Терека», «Спор» («У Казбека с Шат-горою // Был великий спор…»), «Песню рыбки» из поэмы «Мцыри» и т.д. – всё это стихи о вечной и разумной жизни природы, заполненной живыми душами.

Многое связывает Лермонтова с древней восточной философией. Обратимся еще раз к его письму 1837 года, с Кавказа: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в Хиву с Перовским». Пояснением к этому письму можно считать высказывание поэта в разговоре с издателем «Отечественных записок» А.А.Краевским в последнее пребывание в Петербурге:

«Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, там, на Востоке, тайник богатых откровений!»

Это высказывание дошло до нас не впрямую: сначала Краевский передал слова Лермонтова его биографу, П.А.Висковатову, причем передал через несколько десятилетий после разговора с поэтом; затем Висковатов пересказал читателям своей книги с таким примечанием: «…мы воспроизводим суть того, что передавал Краевский». То есть даже и точные слова Краевского Висковатов не записал. Это дает нам право сомневаться в том, что Лермонтов говорил о «зачатках» миросозерцания, сохранившегося на Востоке, – речь шла, вероятнее всего, не о зачатках, а об основах восточного миросозерцания, широко и глубоко разработанного, в чем европейский мир давно уже убедился.

Лермонтов хорошо знал западную философию, но многое в ней не удовлетворяло его, так же как его старшего современника – немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788–1860). Шопенгауэр отвергал учение Гегеля и признавал подлинными основами философии лишь три источника; цитирую самого Шопенгауэра: «…философия Канта – единственная, основательное знакомство с которой предполагается в настоящем изложении. Но если кроме того читатель провел еще некоторое время в школе божественного Платона, то он тем лучше будет подготовлен и восприимчив к моей речи. А если он испытал еще и благодетельное воздействие «Вед», доступ к которым, открытый «Упанишадами», является в моих глазах величайшим преимуществом, каким отмечено наше юное еще столетие сравнительно с предыдущими, – если, говорю я, читатель сподобился еще и посвящения в древнюю индийскую мудрость и чутко воспринял ее, то он наилучшим образом подготовлен слушать всё, что я ему поведаю». (Из предисловия к фундаментальному философскому труду Шопенгауэра «Мир как воля и представление», 1818-й год. – М., изд-во «Московский клуб», 1992, с. 42.)

Шопенгауэр – самый близкий Лермонтову западный философ (напомню, что, зная три европейских языка, Лермонтов читал современные ему зарубежные издания раньше, чем их переводы публиковались в России, – поэтому не уточняю время появления первых русских изданий трудов Шопенгауэра). Объединяет поэта и философа нравственная требовательность к обществу, глубина мысли, восприятие материального мира как проявления воли Всевышнего и как части мира космического. Объединяет их и резко критическое отношение к современникам, утратившим понимание подлинных ценностей жизни.

То, что «Веды» входят органической частью в мировоззрение Шопенгауэра, укрепляет нас во мнении, что и Лермонтов был знаком отнюдь не с «зачатками» восточной – точнее, древнейшей общечеловеческой – религии, а с ее основами. Это подтверждается глубиной и тонкостью философских мыслей, заключенных в его художественных произведениях. Вспомним ключевую повесть «Героя нашего времени» – «Фаталист». Вот Печорин возвращается с вечера у майора С. Разговор там «против обыкновения был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на Небесах, находит и между нами, христианами, много поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra».

Вспоминая об этих философских прениях, Печорин идет «пустыми переулками станицы»; как и автор, он неизменно внимателен к природе. «…Месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звёзды спокойно сияли на тёмно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что Светила Небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником».

Но так думает лишь герой – отнюдь не сам автор; недаром он делает рассуждение Печорина неубедительным, логически небезупречным, сознательно включая в него заведомо слабые звенья. Во-первых, – кто же спорит? – конечно, Светилам Небесным неинтересны наши ничтожные дела, их духовное сознание занято делами космически значимыми. Во-вторых, нельзя считать бесследно исчезающим «любой огонек, зажженный на краю леса беспечным странником»: сколько гигантских пожаров вызвано такими огоньками на краю леса! Цель автора – не убедить читателя в справедливости скептических рассуждений Печорина, а заставить задуматься, более того – в свою очередь отнестись скептически к тираде героя (это позднее подтвердится самим развитием сюжета – фатальной гибелью Вулича).

Однако далее голос героя несомненно сливается с авторским: «Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое Небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по Земле без убеждений и гордости… мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия…» Становится несомненной важность, которую признавал Лермонтов за верой в Бога, за осознанной связью человека с духовным миром, с Высоким Космосом.

Михаил Юрьевич Лермонтов погиб на взлёте – как подстреленная подлой рукой могучая и прекрасная птица с огромным размахом крыльев. На взмахе этих божественных крыльев его и подстерегли те, для кого собственные интересы и честолюбие куда важнее обретений и потерь человечества и космической гармонии. Последнее лермонтовское стихотворение напоминает нам о его мечтах периода первой ссылки: попасть в Мекку и в страну одной из древнейших религий мира, зороастризма (маздеизма), – Персию. Стихотворение это – «Пророк». Оно будто продолжает собой пушкинского «Пророка»: Пушкин описал превращение томимого «духовной жаждою» человека в пророка – Лермонтов показал его дальнейшую судьбу в бездуховном, безнравственном обществе. Прочитаем это последнее стихотворение Лермонтова целиком:

С тех пор, как Вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья –

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я, нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная,

И звёзды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите, вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами;

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Не так уж далёк этот образ от самого поэта: вспомним, что его дважды отправляли в ссылку, под пули, за «правды чистые ученья»; что после дуэли с Барантом (навязанной ему, как впоследствии и вторая дуэль), он был переведён из гвардии в армейский полк и это заставило его извиняться перед великосветскими знакомыми за свой «армейский чин»: вместо пышно-элегантного гвардейского мундира на нем отныне был почти солдатский, лишенный эполет, гусарского ментика и прочих атрибутов лейб-гвардии (армейские офицеры обычно вообще не появлялись в великосветских гостиных). Конечно, всё это давало основание высокопоставленным «старцам» – придворным чиновникам – указывать на него: смотрите, какова судьба «борца за правду»!

Обратимся еще раз к Даниилу Андрееву, к его оценке масштаба творческой личности поэта: «…если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только Российской, но и других металькультур» (т.е. культур трех миров – физического, духовного и самого ядра планеты).

Даниил Андреев начинал родословную поэта не с его земных, известных нам предков (русских, татар, шотландцев), а с «человечества титанов» – людей необычайной духовной силы, повелевавших стихиями. «Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил…» («Мцыри») – не есть ли это, как и «Ангел», реальное воспоминание о прошлом? Поиски родины заканчиваются для Мцыри ничем, ибо истинная его родина не здесь, на Земле, а в Высшем, духовном мире. Память о нем так сильна в самом поэте, что он не забывает о своей Небесной родине во всё время короткого пребывания на Земле.

В «Герое нашего времени» он говорит о тяжкой силе этой памяти: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее всё те же звуки; я глупо создан: ничего не забываю, ничего». А в «Сказке для детей» вспоминает одно из видений прошлого:

Мой юный ум, бывало, возмущал

Могучий образ; меж иных видений,

Как царь, немой и гордый, он сиял

Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно… и душа тоскою

Сжималася – и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет.

Это свое видение и передал поэт в «Демоне». Герой поэмы, как уже говорилось, связан с эпохой античности, в его трагической судьбе отражены страдания и муки Прометея – титана, который ради спасения человечества нарушил волю богов, передав обитателям Земли божественный огонь. С тех пор и началось его трагическое одиночество:

Лишь только Божие проклятье

Исполнилось, с того же дня

Природы жаркие объятья

Навек остыли для меня;

Синело предо мной пространство;

Я видел брачное убранство

Светил, знакомых мне давно…

Они текли в венцах из злата;

Но что же? прежнего собрата

Не узнавало ни одно.

Тяжка память о прошлом, когда человек не просто «коптил небо», а жертвовал собою ради защиты слабых, ради истинной гармонии Вселенной. Это относится к любой эпохе; и в античной, и в христианской истории мы находим множество тому свидетельств.

Закончим наш опыт исследования духовной родословной Лермонтова, вновь обратившись к «Розе Мира» Даниила Андреева:

«…Лермонтов – мистик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределён эпохой, модой, социально-политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией: мистик потому, что внутренние его органы – духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар постижения человеческих душ – приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика».

Л.Белова

1996, 2011