Лидия Белова

Демон ли - лермонтовский Демон?

Научно-фантастическая гипотеза

Намеревалась я начать изложение своей гипотезы с предварительного утверждения: любимый герой Лермонтова, самый близкий ему душевно, – Демон. Да вдруг усомнилась в бесспорности этого утверждения (хотя уже высказывала его в своих статьях о Лермонтове). Пожалуй, так можно сказать о Печорине: он действительно литературный герой – романтический злодей, которого Лермонтов, со свойственной ему щедростью, наделил многими своими чертами (интеллектом, волей, бесстрашием и т. д.), но отнюдь не слился с ним (вспомним, например, что на обеих дуэлях Лермонтов стрелял в сторону, «в воздух», а не в противника, как Печорин). Так что же, Демон – тоже литературный герой, как и Печорин, и разница между ними – лишь в масштабе личности?

Хорошо подумав, приходишь к выводу, что в поэме «Демон» мы попадаем в совсем особую, непривычную сферу взаимоотношений автора и его героя. Демон не был для Лермонтова литературным персонажем – он был для него духовной, душевной реальностью. Не авторское воображение создало Демона – автор увидел его «воочию» своим внутренним взором. (То же повторилось позже с Врубелем – недаром он отрицал, что его Демон – лишь иллюстрация к лермонтовскому произведению.)

Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася – и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.

Это признание (из «Сказки для детей», 1840) – не поэтическая условность, а подлинная, простая правда. Образ Демона жил во внутреннем видении поэта самостоятельной жизнью, которую он не выдумывал, не конструировал, в которую он лишь вглядывался, как в неразрешимую загадку. Он видел Демона во всем блеске его могучей красоты, он даже понимал его – чувством, подсознанием, интуицией, но не мог понять – рассудком, не мог «поверить алгеброй гармонию». В этом и заключалась мучительность видения, точно переданная формулой: «...Преследовал мой разум много лет».

Непредвзятые знатоки и ценители Лермонтова отмечают одно его примечательное качество: равномощность художественного воображения и интеллекта (Даниил Андреев: «...феноменально раннее развитие бушующего, раскаленного воображения и мощного, холодного ума»). Лермонтов не принадлежал к тому типу художников, что создают «вторую реальность» только на основе своего чувственного восприятия «первой реальности», предоставляя судить о созданном другим. Для него увидеть яркую жизненную картинку в ослепительной вспышке своих сфокусированных чувств и молниеносно холодным рассудком оценить увиденное – всегда, с младых ногтей, было одинаково важно. Качество редкое в художнике и сулившее не только России – человечеству – явление писателя величайшего масштаба (как говорил В.В.Розанов, «Лермонтов только нескольких месяцев не дожил до величины Байрона и Гёте... Не года, а нескольких месяцев»). И вдруг такой парадокс: видит, но не понимает! Не вписывается видение ни в какую иерархию – ни Небесного, ни подземного мира (не говоря уж о земном). Вот самые ранние контуры этого образа (1829):

Боясь лучей, бежал он тьму,
Душой измученною болен.
Ничем не мог он быть доволен:
Всё горько сделалось ему.

Эти строки уже рождают догадку о непричастности первоначального лермонтовского видения к силам зла. Разве будет носитель зла «бежать тьму», разве душа дьявола, сатаны больна? Это он делает души людей больными, вливает в них горечь, а не сам исполнен горечи. (Если вы вернетесь к процитированным лермонтовским строчкам после чтения этой статьи, вы, надеюсь, согласитесь, что в них передано состояние человека, перенесшего совершенно определенную пытку – палящими солнечными лучами, от которых невозможно укрыться ни на минуту, и ночною тьмой, рождающей чувство невыносимого одиночества.) Речь идет о страдальце, душа которого жива и светла, а не мертва и черна. Еще более выразительные в этом отношении строки – во второй редакции поэмы, 1830 года:

Составя светлые шары,
Он их по ветру посылает,
Велит им путнику блеснуть
И над болотом освещает
Заглохший, неезжаный путь.
Когда метель гудёт и свищет,
Он охраняет прошлеца,
Сдувает снег с его лица
И для него защиты ищет...

Лексика первоначальных набросков порой небезупречна, при всей ее наполненности чувством и красками: для 14–15-летнего подростка иные слова оказываются слишком крепкими орешками, «не влезают в строку». Но это – замечание в сторону, попутное. А по смыслу: разве дьявол занимается благодеяниями? Его дело – разрушать, вредить, а не опекать. Есть во второй редакции и такие строки:

Не расставлял я людям сети
С толпою грозной злых духов...

И из одной редакции в другую переходит загадочная по смыслу, но очень конкретная и многозначительная фраза:

Тот железный сон
Прошел...

Здесь нет аллегории – здесь точно и ёмко передана психологическая реальность. Но не будем пока отвлекаться на расшифровку этой фразы – пока лишь отметим ее и задумаемся: откуда это видение «железного сна», годами не оставляющее поэта? И, наконец, заглянем в последнюю редакцию поэмы «Демон», 1839 года:

То не был Ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был Ада дух ужасный,
Порочный мученик, – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!..

Как видим, во многих картинах не относил «страдальца», «изгнанника Рая» к силам зла 14–15-летний мальчик – не относит и зрелый поэт. Хотя и дает понять, что не без участия Демона погиб жених Тамары. Исстрадавшаяся душа способна причинить страдание и другим, но –

В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик...

Элементы злого начала в поздних редакциях поэмы становятся отчетливее, но и в них остается первоначальная высокая оценка образа как личности в целом светлой: величие, великодушие, душевная щедрость в любви не может быть присуща сатане.

Так кто же он, будоражаще-привлекательный не только для поэта, но и для нас Демон?

...Однажды перед мысленным взором поэта мелькнул образ, не осознанный сразу в полную силу (включая это видение в текст поэмы, Лермонтов даже и не связал его впрямую с Демоном):

То горный дух,
Прикованный в пещере, стонет.

Этот «горный дух» в какой-то момент наверняка дал бы вспышку интеллектуального озарения, проживи Лермонтов дольше, а в то время «пленный дух» проник только в его чувственный мир; одним из своих острых алмазных лучей пробил он, этот образ, толщу христианских мифов, соединил сознание юноши, склоненного над листом бумаги, с временами дохристианскими, с мифами античными и нарисовал перед его мысленным взором картинку: прикованный к скале бого-человек, мучительный его «железный сон»... Картинка исчезла, забылась «до времени», а это самое «время» так и не наступило.

Связь Демона с прикованным к скале бого-человеком исчезла из сознания автора, но неизменным оставалось одно: мучающий душу образ прекрасен, велик и светел, несмотря на окружающую его тьму и на отсутствие нимба над его челом...

В нашем литературоведении образ лермонтовского Демона трактуется в основном однозначно: бывший «Носитель Света» – Люцифер, в конце концов, несмотря на сохранение своего светоносного имени, превратившийся в носителя зла, тьмы – Дьявола. Неоднократно предпринимались попытки изобразить носителем зла и самого Лермонтова. Но попытки эти расшибались о любовь к нему не очень-то просвещенных в религиозных премудростях читателей (а нередко – и очень просвещенных) и о такие, например, лермонтовские строки:

По небу полуночи Ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой...
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была...
«Ангел», 1831

Разбивались недоброжелательные суждения по поводу Лермонтова и о такие светлые, прекрасные как по смыслу, так и по божественному ритму стихи (ритму молитвы перед сном и одновременно – ритму космических волн):

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием –
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного,
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного...
«Молитва», 1837

Навязывалась нам некоторыми исследователями (да и до сих пор навязывается) версия о нелюдимости Лермонтова, о пренебрежительном, а то и злобном его отношении к друзьям. Против этой версии вопиют прежде всего факты его биографии: и «веселая банда» друзей в московский период, и «кружок шестнадцати» в Петербурге, и их со Столыпиным-Монго квартира как центр шумных собраний лейб-гусаров в Царском Селе, и многое другое, не говоря уже об упомянутом выше факте: на обеих своих дуэлях он разряжал пистолет в воздух, – такое великодушие куда чаще встречается в романах, чем в жизни.

Однако лучшее опровержение наветов — все-таки лермонтовские стихи. Такие, например, щемяще-искренние строки стихотворения «Казбеку» («Спеша на Север из далёка...»):

...Но есть еще одно желанье.
Боюсь сказать! – душа дрожит!
Что, если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт?

Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца, после многих лет?

Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?

О, если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.

Именно такая горячая душа сполна могла понять трагедию Демона, навеки потерявшего друзей – когда-то любимых, любящих и верных:

Лишь только Божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство,
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно:
Они текли в венцах из злата!
Но что же? – прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал,
Но слов, и лиц, и взоров злобных,
Увы! я сам не узнавал.
И в страхе я, взмахнув крылами,
Помчался – но куда? зачем?
Не знаю, – прежними друзьями
Я был отвергнут; как Эдем,
Мир для меня стал глух и нем...
«Демон»

Многократно перерабатывая поэму, Лермонтов мучительно и безуспешно искал возможности примирения между собственными чувством и разумом: в чувственном воображении он видел своего героя прекрасным, лучезарным, в рациональном же восприятии не мог выйти за пределы христианской иерархии, христианского мировоззрения. Подстраивая свое сознание под общее, Лермонтов выбрасывал из поэтических заготовок свидетельства зла, идущего не от Демона к миру, а от мира к Демону. Но и в восьмой (последней) редакции поэмы осталось множество светлых сторон в личности его загадочного героя. И главное – не Демон повинен в гибели Тамары, для него смерть любимой – трагедия; он искренне намеревался сделать ее счастливой и верил в осуществимость своих светлых мечтаний:

«...И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой,
Возьму с цветов росы полночной,
Его усыплю той росой;
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью,
Дыханьем чистым аромата
Окрестный воздух налою;
Всечасно дивною игрою
Твой слух лелеять буду я;
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря;
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе всё, всё земное...»

Он не лицемерит – мы знаем это благодаря свидетельству автора:

И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье,
Спознались с гордою душой...

Не он губит Тамару – ее отбирают у него боги. Те самые бывшие друзья, которые отвернулись от него после того, как он был наказан... – христианским Богом? Да нет же! Конечно, Зевсом! По всем чертам личности, по всем перипетиям судьбы лермонтовский Демон – это Прометей. Его «железный сон» и не давал покоя Лермонтову годами – железный сон прикованного к скале, под палящими лучами Солнца днем и в пронизывающей холодом тьме ночью.

Еще раз повторю: сам Лермонтов не успел этого осознать. Он нарисовал тот образ, что острым алмазным лучиком пробился к нему сквозь толщу нескольких тысячелетий – из запечатлённой греками в своих мифах эпохи борьбы богов и титанов; он нарисовал этот образ, а разгадать его загадку не успел. Если бы успел, если бы дожил до собственного озарения, отпали бы все препоны религиозной цензуры и ни современники, ни потомки не обвиняли бы поэта в любви к «носителю тьмы и зла». Ибо Прометей провинился перед богами только тем, что спас обречённых ими на уничтожение людей. Спас, вопреки воле Зевса подарив людям божественный огонь. И Зевс ему этого не простил...

Пусть никто не усомнится – на этом витке наших размышлений – в том, что Лермонтов отлично знал античную мифологию. Больше того: учась в Университетском Благородном пансионе, он написал сочинение на тему «Геркулес и Прометей», и оно было настолько интересным, оригинальным, что «Геркулеса и Прометея взял инспектор, который хочет издавать журнал Каллиопу...» (из письма 14-летнего Мишеля тетушке, М.А.Шан-Гирей, – декабрь 1828 года). Объединение этих имен не было случайным: ведь именно Геракл освободил Прометея от мук, убив орла и разрубив цепи, – то есть эти два героя связаны самой Судьбой.

Время создания первых набросков поэмы «Демон» – еще одно подтверждение тому, что могучий образ стал преследовать воображение мальчика-поэта под влиянием Прометея: в конце 1828 года пишется сочинение – в 1829 году создается первая редакция «Демона». Однако общность подсознательного, чувственного видения и героя античных мифов Прометея не осознаётся Лермонтовым, он как будто даже забывает о Прометее, принимаясь за поэму (так Цветаева в «Ответе на анкету» 1926 года забыла о том, что одним из любимейших поэтов ее детства и юности был Лермонтов, но подсознанием – мятежной своей душой, всеми своими чувствами – она никогда его не забывала).

Первым понял личность Лермонтова во всей ее глубине Даниил Андреев – в нашу трагическую эпоху, родившую новых Прометеев и Гераклов. Он, Даниил, тоже был лишен свободы (как и Прометей, и Лермонтов), и потому тоже занимался мучительными «бесплодными размышлениями». А в результате родилась философско-религиозная книга «Роза Мира», и страницы о Лермонтове принадлежат к самым ярким в ней. Недаром они первыми увидели свет: в 1989 году, во втором номере, их опубликовал журнал «Новый мир».

Титаном – не в переносном смысле, а в буквальном – Даниил Андреев назвал самого Лермонтова. И тем дал нам понять, что в мучительно-прекрасных отроческих грёзах поэт видел – самого себя. Что ж, ведь и сам Лермонтов, отвечая на вопрос о том, кто был прототипом Демона, шутливо, но твердо сказал: «Я». – «Как?! Ведь он ужасен!» – «Я еще хуже», – усмехнулся Лермонтов, поскольку уже научился не проливать слёз в общении ни с богами, ни с людьми: очень уж тяжко смотреть, как твоя слеза насквозь прожигает камень.

Итак, Даниил Андреев утверждал, что своими родовыми корнями поэт уходит куда глубже, чем к шотландскому барду XV века Томасу Лермонту, – родословная Лермонтова начинается в эпохе древнейших богов, победивших Крона, а затем побежденных богами нового поколения во главе с Зевсом. Прометей, будучи Титаном (богом старшего поколения), выступил на стороне Зевса, так как признал справедливость его борьбы, гуманность целей. Мощь ти-танов, размах их страстей не имели удержу, и от этого стонала вся Вселенная...

Наше сознание, как и сознание Лермонтова, сформировано христианской эпохой, но история человечества этой эпохой не исчерпывается. Боги и герои античности подспудно живут в нашей душе: Зевс и Гера, Арес и Гефест, Афина и Аполлон... Все они в отличие от христианского Бога и сына его были способны не только на благородство, но и на жестокость, измену, предательство, месть по отношению и к равным себе богам, и к беззащитным перед ними людям. Только один из древних богов – титан Прометей – нравственно безупречен и потому может быть приравнен к христианским святым. Он, Прометей, оказался нравственно выше не голько титанов, но и богов нового поколения. И был по приказу Зевса распят на скале – так же, как много веков спустя был распят Иисус, тоже за проповедь добра и справедливости, за милосердие к людям.

В поэме Лермонтова Прометей изображен таким, каким он стал, отбыв многовековое наказание. Геракл по велению Судьбы, над которой не властны и боги (а вернее – во исполнение нерушимых законов Космоса), разрубил цепи Прометея. Титан свободен, Зевс не имеет больше права издеваться над ним. Но имеет право – не брать бунтаря в сонм законопослушных богов, не доверять ему главное дело богов – творение миров. Ведь Вселенная не только подвластна верховному богу и его сподвижникам – она и создается ими. Творение миров и обеспечение их гармоничного сосуществования – вот занятие богов, смысл их жизни. А Прометей оказывается отстраненным от этого единственно важного дела даже после отбытия наказания. «Мы тебе больше не доверяем, – говорит ему Зевс при согласном кивании бывших друзей Прометея. – Ты однажды обманул наше доверие, вручив людям божественный огонь, – где гарантия, что ты снова не нарушишь космические законы? Люди должны совершенствоваться, самостоятельно преодолевая суждённые им испытания, – а ты опять из сочувствия к ним можешь вмешаться в их судьбу».

И вот, обладая могуществом бога, способный творить миры, Прометей лишен права на какую-либо созидательную деятельность! Ему дозволено только созерцать творения других, при желании критиковать, и не больше. А он по натуре созидатель, вовсе не критикан. Скепсис, недовольство всем и вся – трагедия прежде всего для него самого. Презирая несправедливый мир, созданный и управляемый Зевсом и присными его, он мучается от невозможности совершенствовать этот мир в соответствии со своими замыслами, своими идеалами.

Полная аналогия с судьбой самого Лермонтова! Он – один из тех, кто по праву рождения и духовного развития личности должен участвовать в созидании великого многонационального государства – России. По замыслу Высокого Космоса, именно эта почти бескрайняя страна должна показать всему миру, что множество народов могут жить в мире и согласии. Но Лермонтов отстранен от участия в гармонизации этой «земной Вселенной», потому что совсем недавно такие же имеющие право на созидание вызвали гнев местного Зевса. Они решили резко изменить те порядки, которые внедряло в России его, местного Зевса, семейство и которые, по убеждению бунтарей, не только не сделают жизнь народов России счастливой, а наоборот, в скором будущем приведут страну к разрушению и хаосу (позже Лермонтов выразил это опасение точнее всех – в стихотворении 1830 года «Предсказание»: «Настанет год, России чёрный год, Когда царей корона упадет...»). Они, бунтари, потерпели поражение. И в результате местный Зевс, Николай I, запретил их духовному сыну, Лермонтову, думать и высказываться о наилучшем для Родины общественном устройстве. Что бы Лермонтов ни сделал во благо России, всё вызывало яростный протест у местного Зевса. Создал песнь плача по убиенному Пушкину – немедленно последовали арест и ссылка под пули горцев. Защитил в горячем споре с французом честь русского офицера – снова арест и ссылка (несмотря даже на отсутствие выстрела с его стороны во время дуэли). А затем местный Зевс перешел от пустых капризов к серьезному испугу: он, Николай I, узнал о близком знакомстве Лермонтова с Ермоловым, о чуть ли не совместном их приезде в Петербург в преддверии свадебных торжеств (в апреле 1841 года должна была состояться свадьба будущего Александра II). Заговор?! Снова попытка устранить царя, а может быть, и всё царское семейство?! – И Лермонтов получает указание в 48 часов покинуть Петербург, а военные власти на Кавказе – впредь никуда его не выпускать...

Как бы ни желал поэт «отделаться стихами» от своего Демона – Прометея, ему это не удавалось: слишком уж сходно его самочувствие с самочувствием Титана, и после физического освобождения не получившего свободы духовной, душевной, творческой.

Тем не менее освобождение Прометея было великой победой сил добра и света. В человеческом сознании победа эта вдвойне ценна, ибо идти против воли Зевса боялись даже боги (ближайший друг титана, Гефест, не решаясь ослушаться приказа, сам приковал его к скале), но не побоялся – человек. И победил. Оправдав тем самым высокое мнение Прометея о потенциальных возможностях людей.

И Зевс вновь отдал Прометею во владение планету людей – Землю: «Ты спас их, они спасли тебя, – вот и опекай их дальше. Но помни: ты не имеешь права вмешиваться в их саморазвитие, вручая им дары и способности богов! Станут они благородными, великодушными, научатся жить сообща, не мучая и не уничтожая друг друга, – мы вернем тебя в наш круг, ты снова получишь право созидать миры. Но если земляне и дальше останутся теми же варварами, что в древности, мы опять распнем тебя – ты вновь будешь своими страданиями искупать их грехи».

Боги ждут. А Прометей не просто ждет – он все-таки опять помогает людям! Он нашел для этого путь, который не запрещен космическими законами: время от времени спускается в земной мир в человеческом облике.

«Какой еще Прометей – в христианскую эпоху?!» – возможно, воскликнет кто-нибудь из моих читателей. Отвечу: история человечества началась задолго до рождения Христа, и история эта непрерывна, хотя сменяются ее боги и герои. Новые боги и герои обязательно имеют предшественников, и даже не просто предшественников, а в буквальном смысле слова – предков. Одним из предков нравственно безупречных героев христианской эпохи и был Прометей. Как никто из античных богов, он достоин этого «звания».

Приходя к нам в человеческом облике, Прометей страдал на Земле даже больше, чем любой смертный. Интеллект, разнообразные творческие способности, интуиция, воля – всё это резко выделяло его, давая повод людям ординарным отнюдь не для поклонения, а для зависти, ненависти, мести за свое убожество на его фоне. Он же старался не обращать на это внимания и учил людей ценить гармонию, а не хаос, красоту, а не безобразие, ценить благородство, отвагу, мужество, а также и нежность, любовь, преданность... – все лучшие человеческие черты и чувства. Но прежде всего учил – не быть рабами. Ибо именно рабы выделяют из своей среды деспотов, а от этого худо всем людям, даже и самим деспотам. В России Прометей являлся по крайней мере дважды, в облике двух людей. Миссия первого из них была прервана в самом начале, а второй смог осуществить свою миссию до конца. Приведу несколько дат для интересующихся модной ныне астрологией (астрология и астрономия опираются, как известно, на математику). Годы рождения и смерти Лермонтова и Николая Рериха: Лермонтов: 1814–1841; Рерих: 1874–1947. Заметили? – у обоих последние две цифры сохраняются, лишь меняясь местами. А разница между гибелью Лермонтова и появлением на свет Рериха составляет 33 года: святое число – возраст Христа, продлить который в человеческом облике ему не дали – распяли, как и Прометея (всего и разницы, что не на скале, а на кресте).

Заставляют задуматься и некоторые другие даты. 1914-й – столетие со дня рождения Лермонтова и начало первой мировой войны; 1941-й – столетие со дня гибели Лермонтова и начало Великой Отечественной войны. Слишком тяжкие совпадения, чтобы не обратить на них внимания. Как говорил Даниил Андреев, «гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не в одном только Энрофе» (то есть не в одном только земном, материальном мире). Отзвуки этого подлейшего выстрела продолжали сотрясать мир и сто лет спустя. Но упаси нас Бог винить в этом Лермонтова! Как в неизбывной трагедии еврейского народа виноват отнюдь не сам казненный Христос, так и в трагических датах в истории Европы, России виноват не Лермонтов. Вершат судьбами мира даже не боги, а нерушимые, математически выверенные законы Космоса.

Есть ли смысл в этих законах? Да, и он прочитывается в данном случае без особого труда: люди, перестаньте уничтожать лучших из вас, иначе вы будете уничтожены сами! Зло никуда не девается: выпущенное один раз, оно проходит свой путь среди людей и в конце концов возвращается к первоисточнику...

Перекличка между Лермонтовым и Рерихом существует не только в датах жизни, но и в творчестве. Вспомним для начала их картины с неизменными горами, их тягу к Востоку – к его обычаям, верованиям, философии. Едва успев попасть на Кавказ (1837 год), Лермонтов увлекается восточным фольклором, записывает «турецкую» (азербайджанскую) сказку «Ашик-Кериб», а перед последней высылкой из Петербурга, в апреле 1841 года, говорит Краевскому: «Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны... Там, на Востоке, – тайник богатых откровений».

В таинства восточного миросозерцания проник Рерих, посвятивший изучению этих таинств всю вторую половину жизни.

Оба – титаны мысли, духа, художественного дара. Оба жили интересами Земли и России. Оба больше всего хотели – мира, согласия между людьми («Под небом место много всем» – Лермонтов).

Думаю, сопоставление жизни и творчества Лермонтова и Рериха – благодарнейшая задача для будущих исследователей, пока еще юных.

Но вернемся к Демону.

Проживи Лермонтов дольше, он, несомненно, разгадал бы загадку своего героя. Вдумаемся: даже два эти имени – Демон и Прометей – идентичны по смыслу. Первоначальное значение слова демон (ведемон) – ведун, прорицатель. В античной мифологии это – всеведущий дух, отношение к которому лишено отрицательной окраски. (Духом зла нарекли главного для Земли демона в христианскую эпоху, категорически отринув буквальное значение его латинского имени: Люцифер — «Носитель Света», «Светоносец».) А Прометей? Имя его означает то же самое: в переводе с греческого – провидец, прорицатель, всеведущий...

Лермонтов мог бы заново проследить весь путь Прометея – от дерзкого вызова богам ради спасения человечества до освобождения от цепей и последующей жизни в качестве властелина Земли, не располагающего всей полнотой власти из-за низкого уровня нравственности подопечных. И главное – он, Лермонтов, преодолел бы разорванность нашего сознания, мощной дугой своего интеллекта соединив две эпохи, две религиозно-нравственные вершины в истории человечества – античную и христианскую. Не позволили этого сделать «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов».

И еще одно соображение относительно Демона – Прометея. Образ Прометея должен быть святым даже и для человека, ни во что не верующего, материалиста до мозга костей. Ибо Прометей – символ всего человечества: сначала люди трепетали перед небесным огнем, прятались при виде грозно прочерчивающей небо молнии, но в конце концов стали столь храбрыми и мудрыми, что научились сводить небесный огонь на Землю, собирая в один фокус солнечные лучи. Тогда они и почувствовали себя впервые равными богам, творцами и хозяевами окружающего мира.

Забывать Прометея, тем более унижать его образ в памяти человечества – великий грех. За этот грех был наказан художник глубоко верующий (тем тяжче его вина) – Врубель. Создав несколько живописных полотен и книжных гравюр с изумительным по красоте и величию образом Демона – Прометея (того же, что и у Лермонтова), Врубель решил разрушить этот образ и множество раз переписывал картину «Демон поверженный», варьируя и углубляя степень внутреннего и внешнего разрушения личности. Мы знаем, чем закончились для него, художника, эти эксперименты. Пусть это послужит предостережением всем современным разрушителям небесной и человеческой красоты.

О мифическом Прометее как предке известных нам реальных людей можно сказать и так: каждый «фамильный» человеческий род имеет своих предков по крови, по генеалогическому древу (не только, кстати, род аристократический, но и род простых тружеников, – разница лишь в том, что простые труженики генеалогического древа не вычерчивали). Но точно так же каждый духовный человеческий род (а он с земным генеалогическим не совпадает) имеет своих предков по духу. Когда вы встречаете в жизни необыкновенного человека – одаренного, меньше всего занятого собственной персоной, а больше всего – гармонизацией жизни вокруг, активным деланием добра ближним и дальним, – задумайтесь, чей – какого бога – он потомок. Найдя ответ на этот отнюдь не праздный вопрос, мы лучше разберемся в самом человеке, проникнемся к нему большим уважением и будем более снисходительны к его слабостям, что присущи даже и богам.

Так я в какой-то момент определила духовные корни Марины Цветаевой, нашла самого древнего ее предка: это – Психея, Душа; была она, Психея, сначала простой смертной, но боги даровали ей бессмертие – за беззаветную преданность в любви. И тут я, конечно, вспомнила, что и сама Цветаева не раз сравнивала себя с Психеей, создала даже цикл стихов «Психея».

Известно, что каждый человек имеет Ангела-хранителя – божественную часть своей души. Но имеет он еще и Небесного покровителя высокого ранга. Вот этот-то покровитель и есть бог, являющийся нашим духовным прародителем. Ищите своего бога – такое укоренение не только на Земле, но и в Небесах делает жизнь светлее, праздничнее, наполняет ее многоцветной фантазией, не дает целиком погружаться в суету быта.

И давайте не забывать, что общий наш предок – могучий и прекрасный Прометей, чья дальнейшая судьба на Небесах во многом зависит от качества нашей жизни на Земле. Вовсе не сатана – хозяин Земли, а великий страдалец и защитник людей Прометей.

P.S. Статья «Демон ли – лермонтовский Демон?» написана давно – опубликована в журнале «Россияне» в 1994 году (№2/3); в 2008 году, «в возрасте мудрости», я бы не решилась сказать, что Лермонтов чего-то не осознал, не успел понять; однако не правлю статью: написана она в редком состоянии озарения, и основные ее суждения для меня бесспорны и сейчас.

Еще один постскриптум – обращенный к тем, кто обожает чернить гениев человечества («вот он какой плохой, я гораздо лучше», да?). Вы думаете, что своим очернительством вызываете у зрителей, слушателей, читателей неприязнь к гению? Ошибаетесь: послушав ваши «обвинения» (как правило, безосновательные, ибо, не любя того или иного гения, вы наверняка плохо знаете и его творчество, и его биографию), эти люди перестают симпатизировать не ему, а вам. Учтите при этом, что у гениев всегда тысячи, даже миллионы поклонников, – и все они становятся вашими недоброжелателями. – Л.А.Белова