Лидия Белова
ЧААДАЕВ: загадка личности
(Здесь и о Васильчиковых, имеющих отношение к Лермонтову)Многие из тех, кто любит русскую литературу, интересуется историей культуры родной страны, считают Петра Яковлевича Чаадаева [1] личностью весьма противоречивой. Посвященные ему стихи Пушкина рисуют образ умного, благородного человека, патриота и гражданина – в том высоком значении слов, какое придавали им декабристы. Известны три послания к нему Пушкина: «Любви, надежды, тихой славы...» (1818), «В стране, где я забыл тревоги прежних лет...» (1821), «К чему холодные сомненья?..» (1824) – и четверостишие «К портрету Чаадаева» (1820), где «офицер гусарской» приравнен к тираноборцу Бруту и покровителю искусств Периклу. Такова одна сторона медали. А другая – туманный бред Чаадаева о католицизме как объединителе Западной Европы, панацее от всех общественных бед и двигателе прогресса.
На протяжении шести веков (ХIII–ХVIII) в католических странах Европы подвергались изощренным пыткам, сжигались живьем на кострах тысячи ни в чем не повинных людей. Христианскую Византию разрушили католики-крестоносцы, сделав неизбежным ее захват турецкими войсками в ХV веке. Варфоломеевская ночь 1572 года в Париже, когда католики устроили массовую резню гугенотов (протестантов), вошла в историю как образец антихристианской жестокости, творимой во имя «чистоты веры». Так с чего же здравомыслящий человек (а сумасшедшим Чаадаева, вопреки официальному объявлению, никто не считал) предлагает Отечеству католицизм в качестве панацеи от общественных бед? К тому же не только Франция, но и все страны Западной Европы отнюдь не были едиными в религиозном отношении: кроме католиков, там начиная с XVI века появлялись и укреплялись кальвинисты, баптисты, лютеране и другие протестанты, а их взаимоотношения с католиками на протяжении веков не раз обретали самые жестокие формы…
Трудно понять знаменитого философа! Да у многих и не возникает желания разбираться, особенно в наше «телевизионное» время. Мы по инерции сохраняем то мнение, какое сложилось о Петре Яковлевиче при знакомстве с биографией и творчеством Пушкина: Чаадаев – личность сложная, противоречивая, но смелая, благородная, несмотря на мировоззренческие заблуждения.
А может быть, все-таки попробуем всерьез разобраться, опираясь на исторические факты, документы, письма?
Пушкин впервые встретился с корнетом Лейб-гвардии Гусарского полка летом 1816 года в Царском Селе, у Н.М.Карамзина. Николай Михайлович высоко ценил деда Чаадаева по материнской линии, князя М.М.Щербатова (известного, авторитетного историка), относился к внуку с дружеской симпатией и часто принимал его у себя. Лицеист Александр Пушкин с восторгом слушал красноречивого, пышнокудрого, стройного гвардейца, к своим 22-м годам уже имевшего богатую биографию. Узнал, что, окончив словесное отделение Московского университета, Чаадаев в мае 1812 года начал военную службу – подпрапорщиком Лейб-гвардии Семеновского полка, где служили до него и отец, и дед. Участвовал в Бородинском сражении, прошел со своим полком «всю Европу» (правда, в конце 1813 года сменил пехотный Семеновский полк на гусарский Ахтырский – ради красоты кавалерийского мундира; в 1816-м еще раз сменил полк – на Лейб-гвардии Гусарский)...
Позднее, в южной ссылке, Александр Сергеевич более всего скучал по «единственному другу», «целителю душевных сил», чей «жар воспламенял к высокому любовь» (из послания 1821 г.). После восстания декабристов и возвращения Пушкина из ссылки приятельские отношения сохранялись, хотя старший друг уже не воспринимался как наставник и носитель непререкаемых истин. А в начале 30-х годов поэт и философ принципиально разошлись во взглядах на историю Отечества, мировой культуры, религии.
В начале 1831 года Чаадаев вручил Александру Сергеевичу, жившему тогда в Москве, несколько «Философических писем, адресованных даме» [2] . Двигало им не только желание поделиться выстраданными мыслями, но и надежда на помощь в публикации. Однако надежда не оправдалась: помешали тому и внешние обстоятельства (все еще не затихшая холера, карантинные кордоны чрезвычайно затрудняли общение, в частности деловое), и критическое отношение Александра Сергеевича к врученной ему рукописи. Чаадаев же хотел даже большего – чтобы поэт проникся его идеями и помогал их распространению своими стихами. Именно так было в годы их юности, когда молодой гвардеец внушал поэту антимонархистские настроения. Роль философа – вдохновителя гениального поэта – чрезвычайно импонировала Чаадаеву.
Привыкший просвещать и наставлять друзей Петр Яковлевич ждал восторженного одобрения своих рассуждений и глобальных выводов, однако получил от младшего друга письмо (уже из Петербурга, от 6 июля 1831 г.), почти целиком состоявшее из критики. Это письмо – лишнее свидетельство высокого профессионализма Пушкина как литератора и издателя. Вот несколько отрывков из него:
« [...] мало понятны первые страницы, и я думаю, что Вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением [...]. Я хотел было также обратить Ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении [...]. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с Вами [...]. Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в Папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но Вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы Вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца» [3] . (Последняя фраза – не предвестие ли будущей оценки Чаадаева властями?)
Итак, Александр Сергеевич, хотя и в весьма вежливом тоне, раскритиковал главные идеи, композицию да и все содержание «Философических писем». При новой встрече ему явно не удалось остаться в рамках светской сдержанности, о чем свидетельствуют строки из письма самого Чаадаева (от 18 сентября 1831 г.): «Вы сказали, что хотите побеседовать; поговорим же. Но предупреждаю Вас: я невесел, а Вы – Вы раздражительны. И притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, Вы знаете это. [...] Но Вы хотите, чтобы я заговорил первый; будь по-Вашему, но еще раз: берегите нервы!» [4] . То есть щадить раздраженного его суждениями друга Петр Яковлевич не собирается. И далее приписывает Пушкину «кучу старых идей, привычек, условностей», таким образом защищаясь от его критики.
Между тем отнюдь не внимали философу в благоговейном молчании и другие собеседники, читатели (чаадаевское сочинение ходило в Москве по рукам). Так, П.В.Нащокин писал Пушкину: «Чедаев всякой день в клобе [...] рука на сердце – говорю правду, что он еще блуждает, что еще он не нашел собственной своей точки, я с ним обо многом говорил – основательности в идеях нет – (но и мое определение) себе часто противуречит» (письмо от 30 сентября 1831 г.) [5] . И все-таки заканчивает Павел Воинович скорее положительной, чем негативной оценкой собеседника: «человек весьма добрый, способен к дружбе, привязчив», хотя «честолюбив более, чем я». То есть взгляды взглядами, но в принципе человек хороший.
Вот и мы, вслед за Пушкиным, Нащокиным, Герценом и другими современниками Чаадаева, склонны считать его личностью благородной (хотя были и иные мнения – вспомним, например, гневные стихи Николая Языкова о «плешивом идоле», «надменном клеветнике»). К тому же трудно не посочувствовать судьбе Петра Яковлевича. Вскоре после того, как его «Философическое письмо к г-же *** » появилось в журнале «Телескоп» (сентябрь 1836 г.), он был официально, от имени правительства, объявлен душевнобольным с запретом что-либо печатать. «В последних числах октября 1836-го года Чаадаева потребовали к московскому полицеймейстеру, – вспоминал родственник и биограф «басманного философа» Михаил Иванович Жихарев. – Здесь ему была прочитана бумага, из Петербурга полученная, [...] в которой значилось, что [...] достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка; принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство, [...] в своей заботливой и отеческой попечительности, предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым казенным медицинским пособием [...] местное начальство имеет назначить особенного, из ему подведомственных, врача. Тут же были Чаадаеву предложены вопросные пункты» [6] – видимо, для подтверждения диагноза, поставленного в Петербурге заочно (распоряжением Николая I).
Но и на фоне этих «крутых» мер Чаадаев выглядит не только страдальцем, а и виновником чужих бед: из-за его статьи еще больше, чем он сам, пострадали по крайней мере двое: профессор Московского университета, издатель «Телескопа» Н.И.Надеждин, высланный из Москвы в Вологодскую губернию, в город Усть-Сысольск, и цензор, ректор Московского университета А.В.Болдырев, отстраненный от службы без средств к существованию (он вскоре скончался). Ни тот, ни другой вовсе не разделяли взглядов Чаадаева. Надеждину нужна была сенсация ради популярности журнала, а Болдырев поддался на уговоры коллеги пропустить статью в печать не читая. Чаадаев еще и способствовал ужесточению их наказания, возлагая всю вину на них – якобы инициаторов публикации.
Петр Яковлевич «был прощен через один год и один месяц, ко дню [12-й годовщины] вступления на престол Николая I, приходившемуся двадцатого ноября. Опять приехал к нему полицеймейстер – объявить, что по просьбе генерал-губернатора [Д.В.Голицына] ему возвращается свобода и прекращается полицейский надзор. Об том же, прекращается или нет сумасшествие, никогда и нигде не было сказано ни слова» [7] . Этой иронической фразой М.И.Жихарев завершает свой рассказ о последствиях публикации «Философического письма».
Многие современники сочувствовали «мученику идеи», даже и не будучи согласны с его взглядами. Вроде бы сам факт публикации статьи, которая заведомо не могла вызвать одобрения властей, свидетельствует о благородстве, гражданском мужестве автора. Таково мнение большинства читателей и в наше время. Между тем составить объективное представление о человеке на основании всего двух фактов его биографии – дружбы с Пушкиным и публикации «фрондёрской» статьи – невозможно. Многие мемуаристы и исследователи эпохи вглядывались в личность Чаадаева пристальнее, фиксируя и другие эпизоды из его жизни. В наше время любознательный читатель имеет возможность оценить эту историческую личность достаточно полно и точно.
Я углубилась в «проблему Чаадаева» случайно: работая над книгой о Лермонтове, изучала мемуары ХIХ века и невольно знакомилась то с одним, то с другим воспоминанием о Петре Яковлевиче, о его поведении в разных ситуациях. В конце концов все эти жизненные сценки выстроились в один ряд, причем отнюдь не противоречивый, а, напротив, единый и органичный для данной личности. Но не хочу сразу говорить о выводах – лучше познакомлю читателя с наиболее знаменательными эпизодами в их хронологической последовательности.
Первый эпизод связан с «бунтом» Лейб-гвардии Семеновского полка в октябре 1820 года (казармы полка располагались в Петербурге). Весной того года командовать семеновцами стал полковник Ф.Е.Шварц, человек патологически жестокий и грубый, готовый по любому поводу отвешивать рядовым тумаки и пощечины. К осени он довел солдат – недавних участников героических сражений Отечественной войны – до демонстративного неповиновения. Шестнадцатого октября первая, «государева», рота, состоявшая из ветеранов, после очередных учений отказалась повиноваться Шварцу, потребовала его замены. На следующий день вместо серьезного разбирательства «бунтарей» препроводили в Петропавловскую крепость. Тогда начались волнения во всех батальонах: солдаты требовали соединить их с государевой ротой. Командир Отдельного Гвардейского корпуса, в состав которого входил Семеновский полк, генерал И.В.Васильчиков, «выполнил» их требование: весь полк был отправлен в Петропавловскую крепость.
Ничего «антигосударственного» или жестокого по отношению к виновнику происшествия Шварцу не было совершено (правда, об этом позаботился и сам Шварц: испугавшись расправы, он убежал и спрятался). «Бунтом» все это можно назвать лишь условно. Но – Семеновский полк был старейшим полком Лейб-гвардии (создан Петром I в 1687 г.); Александр I, будучи великим князем, сам командовал этим полком, а затем стал его шефом. И генерал Васильчиков вынужден был известить его о случившемся. Царь находился в Троппау (нынешний город Опава, Чехия), на конгрессе Священного Союза держав-победительниц. Официально Васильчиков должен бы послать к нему с докладом старшего из своих адъютантов, но он выбрал младшего – гвардии ротмистра Чаадаева. Причина, видимо, в том, что генерал знал его еще с заграничного похода Русской армии: это в его полк, Ахтырский Гусарский, перевелся в 1813 году юный прапорщик. А главное, перевелся именно из Семеновского полка, т.е. офицеры этого полка были ему хорошо знакомы лично.
Главной заботой Васильчикова стало обелить Шварца, а значит, и самого себя: командир Корпуса, естественно, отвечает за действия командира одного из его подразделений. Соответствующим образом генерал проинструктировал посланца.
Забегая вперед, упомяну о некоторых фактах биографии И.В. Васильчикова – отца одного из секундантов на последней дуэли Лермонтова, Александра Васильчикова. Удачливый и беспощадный к подчиненным карьерист, Васильчиков-старший в 1823 году получил генеральский чин, в 1831-м – титул графа, а в 1838-м стал председателем Государственного Совета и главой Комитета министров. Слыл одним из самых близких доверенных лиц Николая I. В 1839 году был возведен в княжеское достоинство. Как доказал наш современник, литературовед Леонид Зингер, Васильчиков-старший тоже причастен к дуэли Мартынова с Лермонтовым: и тут не обошлось без инструкций генерала, на сей раз выданных собственному сыну (см. журнал «Москва», 1991, №7, – статью «Загадки второго издания «Героя нашего времени» »).
Возвратимся к истории с семеновцами. Васильчиков возложил вину за случившееся на офицеров, якобы подстрекавших солдат к бунту. В соответствии с его наставлениями Чаадаев и сделал доклад царю. Результатом стало расформирование славного гвардейского полка: офицеры и солдаты были переведены в разные армейские части, а четверо «главных подстрекателей» отданы под суд, лишены боевых орденов и дворянского звания, разжалованы в рядовые.
Естественно, что в Лейб-гвардии стало распространяться мнение о доносительском характере доклада. Тогда генерал принял меры к пресечению разговоров о «бунте» и его последствиях: получил разрешение царя отправлять из гвардии в армейские части любого офицера, который позволит себе «болтовню» о семеновцах. При этом заботился генерал по-прежнему о самом себе: ведь Александр I мог получить объективные сведения о причине октябрьского происшествия и обрушить свой гнев не на «бунтарей», а на истинных виновников – Шварца и командира Корпуса. Одной из первых жертв карьеристских хитростей Васильчикова стал полковник Лейб-гвардии Московского полка (стоявшего в Петербурге) Григорий Корсаков: он был отправлен в отставку «без мундира» (т.е. без сохранения чина) за сущий пустяк, а на самом деле – за «вольные разговоры» о деле семеновцев [8] .
Петр Яковлевич между тем ждал награды за безупречно исполненное ответственное поручение, а награды все не было. Отвечая на вопрос княжны А.М.Щербатовой (своей тетушки и воспитательницы) о продвижении по службе, Чаадаев высказался в письме к ней с язвительной досадой: «Я, действительно, должен был получить Флигель-Адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности, я должен Вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний» (письмо от 2 января 1821 г.) [9] .
«Уклонился» до такой степени, что подал в отставку. Создается впечатление, что у Петра Яковлевича сдали нервы в ожидании награды; а когда он понял, что награды и не будет, то решил заявить о себе хотя бы так. О чем, кстати, позже очень сожалел: страдая от безделья, в начале 30-х годов Петр Яковлевич обращался через Бенкендорфа к Николаю I с просьбой принять его на государственную службу, но переписка с Бенкендорфом так ни к чему и не привела.
В феврале 1821 года Чаадаев получил отставку, причем «без мундира» (как и Г.А.Корсаков), что свидетельствует о явном неудовольствии начальства. Но Жихарев сосредоточивает внимание на другом: Петр Яковлевич оставил военную службу потому, что «гениальным взором осмелился окинуть и измерить свое положение и разом увидал и постигнул его ужас» [10] . Ужас репутации доносчика и карьериста, которая после расправы с Семеновским полком стала несмываемой: «По возвращении его в Петербург из Троппау чуть ли не по всему Корпусу последовал против него всеобщий мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение Государю о «семеновской истории». Ему, говорили, не только не следовало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески отклонить, принимая в соображение самые уважительные причины, собственную свою службу в Семеновском полку, бывшее товарищество со всеми почти офицерами и неминуемые более или менее неприятные последствия. [...] Он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструкциями представить дело Государю в таком виде, чтобы правыми казались командир Гвардейского корпуса и полковой командир, а вина всею тяжестию пала на корпус офицеров» [11] .
Передав это всеобщее мнение, Жихарев отнюдь не опровергает его, а всего лишь сетует, что оно «высказывалось гораздо громче, нежели следовало». И затем высказывает свое мнение, идентичное всеобщему: « [...]оправдать его [Чаадаева] вполне я не вижу никакой, ни нравственной, ни физической, возможности» [12] .
Итак, история с Семеновским полком характеризует Петра Яковлевича как карьериста и предателя. «Вдобавок и поведение его в этом случае было самое безрассудное, – продолжает Жихарев: – этим почти доносом он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безукоризненную репутацию, а получить за него мог только флигель-адъютанство, которое от него, при его известности и отличиях, и без того бы не ушло, по самому логическому ходу обстоятельств» [13] .
Следующий знаменательный эпизод связан со вторым московским периодом жизни Чаадаева, начавшимся вскоре после отставки и возобновившимся после длительного пребывания за границей (в Западной Европе он пробыл с июля 1823 г. и до конца июня 1826-го). Вновь предоставим слово самому авторитетному биографу «басманного философа» М.И.Жихареву: он на правах дальнего родственника и молодого друга постоянно общался с Чаадаевым по крайней мере с начала 1840-х годов, и Петр Яковлевич завещал ему весь свой архив.
«В конце тридцатых годов начали урывками и мельком появляться в иностранной печати кое-какие сведения о Чаадаеве. Первый об нем, если не ошибаюсь, заговорил маркиз Кюстин (1839). [Имеется в виду книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»; вышла в свет в Париже в 1843-м.] Эти, впрочем весьма редкие, случаи трогали его в весьма малой и незначительной степени. Не то произошло, когда в европейской печати стал высказываться Герцен. От первого его об нем отзыва Чаадаев пришел в восхищение, даром что до его известности дошла только книга «Du developpement des idees revolutionnaires en Russie» [«О развитии революционных идей в России»; первые два издания вышли в Германии и Франции в 1851 г., на немецком и французском языках]. До других он не дожил [т.е. до рассказа о нем в «Былом и думах»]. Это восхищение было еще тем полнее и живее, что про деятельность Герцена он проведал при особенных, по свойству его личности отменно лестных, обстоятельствах. Про существование книги ему первый сказал граф А.Ф.Орлов [с 1844 г., после Бенкендорфа, – начальник Третьего отделения, т.е. тайной полиции], в самой середке лета 1851 года случившийся в Москве проездом в свои воронежские деревни или из них. В разговоре граф Орлов заметил, что «в книге из живых никто по имени не назван, кроме тебя (его, Чаадаева) и Гоголя, потому, должно быть, что к вам обоим ничего прибавить и от вас обоих ничего убавить, видно, уж нельзя». Такой отзыв, исполненный льстивой, утонченной вкрадчивости, [...] упоительно поласкал самолюбие и тщеславие Чаадаева, и понятно, что им он был приведен в состояние неограниченного довольства.
Кажется, в тот же день, и уж никак не позднее другого, Чаадаев написал и отослал к графу Орлову далее приведенное письмо [...]. Вот это непонятное, удивительное произведение, которое может служить чрезвычайно удачным и чрезвычайно редкостным образчиком непостижимых противуречий человеческого сердца:
«М.Г.
Граф Алексей Федорович!Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего Сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме Вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен бы был Вашему Сиятельству, если б Вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить Вам письменно это опровержение, а может быть, и опровержение всей книги. Для этого, разумеется, нужна мне самая книга, которой не могу иметь иначе, как из рук Ваших.
Каждый русский, каждый верноподданный Царя, в котором весь мир видит Богом призванного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, его высокого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор?
Смею надеяться, Ваше Сиятельство, что благосклонно примете мою просьбу и если не заблагорассудите ее исполнить, то сохраните мне Ваше благорасположение.
Честь имею быть...»
Для чести графа Орлова и припоминая свойство его отношений к Чаадаеву, я осмеливаюсь предполагать, что этим письмом он был и удивлен, и опечален тяжко. Он слишком хорошо знал цену подобных заявлений и, конечно, не считал Чаадаева в числе тех, от кого их следует ждать. Им должно было овладеть грустное и отчаивающее разочарование, унылое, безотрадное раздумье, неожиданное горькое презрение к тому, что привык уважать [...] « [14].
Дополню эту историю еще одним удивительным штрихом: почти одновременно с письмом к шефу жандармов Чаадаев отправил благодарственное послание А.И.Герцену (Александр Иванович упоминает в «Былом и думах» о его получении в июле 1851 г.).
Завершая очередную главку Приложений к своей «Докладной записке потомству...», М.И.Жихарев вспоминал: «Очень скоро после написания и отправки письма к графу Орлову копию с него Чаадаев прислал ко мне, в то же время назначая на другой день с ним где-то вместе обедать. Когда мы перед обедом сошлись, Чаадаев стоял спиной к печке, заложив руки за спину. Я подал ему письмо и сказал, что [...] не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную гадость. Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе, и, помолчав с полминуты, сказал: «Mon cher, on tient a sa peau» [«Мой дорогой, все дорожат своей шкурой»]. Больше об этом предмете между нами никогда не было сказано ни слова» [15] .
И далее Жихарев выражает уверенность, что, расскажи он об этом письме самому Герцену, с которым встречался в мае 1860 года, «он отнесся бы ко мне с презрительным недоверием и, судя по всему, вероятно, заподозрил бы в низкой и наглой клевете» [16] . Такова была вера Александра Ивановича в благородство человека, осмелившегося на свободное слово в жестокую николаевскую эпоху. Уточню: к исторической концепции «басманного философа» Герцен относился критически и даже отказался принять у Жихарева чаадаевские бумаги для публикации. Объединяли Герцена и Чаадаева две главные позиции: антикрепостничество и антимонархизм (впрочем, отношение к идее самодержавия Чаадаев постепенно изменил на прямо противоположное). Это ценил Герцен и во фрондёрских речах Чаадаева, которые слышал в светских гостиных в начале 30-х годов, и в первом «Философическом письме», прочитанном в вятской ссылке сразу по выходе журнала.
Ни история с докладом о «бунте» в Семеновском полку, ни история с письмами главе жандармов и Герцену не свидетельствуют о благородной прямолинейности Чаадаева. Откуда же взялось у него гражданское мужество для публикации «Философического письма»? Ведь он прекрасно понимал, что Церковь и правительство будут возмущены такими, например, его суждениями:
«Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца [константинопольского патриарха Фотия, IХ век] эта семья народов только что была отторгнута от всемирного братства, и мы восприняли, следовательно, идею, искаженную человеческою страстью. [...] В то время как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, увлекая за собою поколения, – мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал» [17] .
Такие суждения и в наше время выглядят не менее нелепыми, чем во времена Чаадаева, и наводят на размышления не над их смыслом, а над причинами смелости человека, по натуре своей вовсе не смелого. На мой взгляд, можно прийти только к одному выводу: жажда славы оказалась в Чаадаеве сильнее всех других побуждений и качеств. Славы пусть скандальной, пусть опасной, но непременно всероссийской, а то и мировой. Никакого другого объяснения найти невозможно. Кстати, едва ли справедливо устоявшееся мнение советских литературоведов о благотворном влиянии Чаадаева на юного Пушкина. Не встреться Пушкину этот честолюбивый и безответственный человек, возможно, он не написал бы в декабре 1818 года «рождественские куплеты» на возвращение Александра I из-за границы: «Ура! В Россию скачет Кочующий деспот...». Именно это стихотворение, скорее всего, и стало главной причиной долгой неприязни к нему царя, а потому бесконечной (при жизни Александра I) ссылки. Взрослый Пушкин – уже не почитатель, а раздраженный критик воззрений былого наставника и даже во многом сам – наставник (см. его письмо к Чаадаеву от 19 октября 1836 г.) [18] .
Еще в 1837 году Чаадаев написал статью «Апология сумасшедшего», которая оказалась по существу его самохарактеристикой. Пафос статьи сводится к лакейскому восхвалению «правительства, одушевленного самыми лучшими намерениями», «здравого смысла наших государей», «энергичной воли наших государей». Осознал мудрый философ, от кого зависит его благополучие, и стал клясться в верности – не Отечеству, не народу, а только правителям.
Закончить эти невеселые заметки хочется веселым отзывам о Петре Яковлевиче знаменитого воина и поэта Дениса Давыдова: «Я всегда почитал его человеком весьма начитанным и, без сомнения, весьма умным шарлатаном в беспрерывном пароксизме честолюбия, но без духа и характера, как белокурая кокетка...» [19] .
________________________________
1. Даты жизни П.Я.Чаадаева: 27 мая (7 июня) 1794 г. – 14 (26) апреля 1856 г.
2. Всё сочинение было адресовано (достаточно условно) Е.Д.Пановой – одной из поклонниц автора, писавшей ему письма с мировоззренческими вопросами. Она оказалась еще одной жертвой безответственности Чаадаева: вскоре после выхода журнала с «Философическим письмом к г-же *** » Екатерину Димитриевну навестил врач, вызванный мужем, и она была отправлена в лечебницу для душевнобольных.
3. «Друзья Пушкина: Переписка. Воспоминания. Дневники». В 2-х т. – М., 1986, т. 1, с. 501-502.
4–5. «Друзья Пушкина». Указ. изд., с. 502,505.
6. М.И.Жихарев. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // «Русское общество 30-х годов ХIХ века: Люди и идеи / Мемуары современников». – М., 1989, с. 101 – 102.
7. М.И.Жихарев. Указ. изд., с. 102 – 103.
8. М.О.Гершензон. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев / Очерки прошлого. – М., 1989, с. 89–90.
9. П.Я.Чаадаев. Сочинения и письма. В 2-х т. – М., 1914, т. 2, с. 54. (Подлинник по-французски.)
10. М.И.Жихарев. Докладная записка потомству... // «Русское общество 30-х годов ХIХ века», с. 80.
11–16. М.И.Жихарев. Указ. изд., с. 75 – 76; 115 – 116; 117.
17. П.Я.Чаадаев. Философические письма, адресованные даме. Письмо первое // «Русское общество 30-х годов ХIХ века», с. 128, 129.
18. Друзья Пушкина / Переписка. Воспоминания. Дневники. В 2-х т. – М., 1986, т. 1, с. 505 – 507.
19. Цит. по кн.: Б.Тарасов. Чаадаев. – М., 1990, с. 289.
(Опубликовано в журнале «Отечество», 2004, №5–6)